Из прибрежных зарослей выплыла парочка крупных уток, покачиваясь на волнах, направилась к берегу. Гридни спустили парус. Теперь ладья шла лишь на вёслах.

К вечеру сорвались крупные капли, застучали по воде, пузырились. Ветер начал стихать, предвещая ливень. Однако впереди уже показались редкие огни Ярославля, угловые башни и стены, главы церквей, купола и крыши теремов. А по косогору разбросаны избы и кузницы, брёвна, сваленные на берегу.

Ладья развернулась, толкнулась бортом о причал. Князь подал голос:

– Бросайте сходни, поторапливайтесь до темени!

Баню истопили отменно, пар клубами рвался в едва прикрытую дверь, весело бурлил кипяток в большом, поставленном на булыжники казане. Морило травами, заготовленными с прошлого года.

Князь Андрей, на что уж любил попариться, но от жары разомлел, словно рак варёный, вытянулся на лавке, блаженствовал, постанывал, а дворовая девка нахлёстывала его берёзовым веничком и раскалённые камни обдавала хлебным квасом. Городецкий князь млел от удовольствия, забывая, по какой надобности в такую даль приплыл, за многие вёрсты от Городца, в Ярославле, оказался…

У него ещё не было разговора с князем Фёдором, он состоится по выходе из баньки, за столом, в трапезной, а пока городецкий князь парился, развалившись на полке. Отступили прежние заботы, — казалось, так бы и лежал, блаженствуя.

Девка поднесла ему холодного ядрёного кваса, он испил, вышел в предбанник, с помощью отрока стал облачаться.

Ярославль уже погрузился в ночь, шёл дождь, а они с князем Фёдором сидели вдвоём в трапезной, сытно ели и говорили о наболевшем. Отварные куски белуги отливали жиром, а свежепробойная икра горой высилась на серебряном подносе.

Стряпуха внесла пироги с рубленым мясом и первой зеленью, когда вошла княгиня Зейнаб, плотная, широкоскулая: видать, в отца, хана Ногая, удалась. Улыбнулась городецкому князю, подала на подносе чашу пива хмельного.

Встал Андрей, выпил с поклоном:

– Благодарю, княгиня, красавица степная. Ты у князя Фёдора, ровно цветок, глаз радуешь.

Зейнаб расплылась в улыбке, отвесила ему поклон, удалилась. А князья, насытившись, повели разговор, ради которого Андрей приплыл в Ярославль.

– В унижении живём, князь Фёдор, в унижении, — пожаловался городецкий князь. — Доколе терпеть?

Ярославский князь вздохнул.

– В бедности прозябаем, — согласился он, — в скудости.

– Удельные князья обиды терпят.

– Истинно. А что поделаешь? Как великому князю перечить? А как в поход идти, нас зовёт.

– Так, так.

– Эвон, на Новгород замахнулся, а его руку перехватили. Воистину пошёл за шубой, а воротился стриженым, — хмыкнул князь Ярославский.

И рассмеялись.

– Не прирезал он нам земель, сколь ни просили, — заметил Андрей Городецкий. — А помнишь, как прикрикнул он на тебя, Фёдор Ростиславич? И просил-то ты всего деревеньку малую.

– Я ли с тобой, князь Андрей, не в согласии? У него сила! Одно невдомёк мне: отчего хан ему милость выказал, ярлык дал?

– Наперекор хану Тохте пошёл. Чую, добром такое не кончится.

Князь Фёдор кивнул согласно:

– Как бы не пролилась кровь в степи.

– А мало ли ею степь поливали? И половцы, и славяне, и печенеги. Верно, оттого и травы в степи растут буйно!

– Да, земля там жирная, на крови…

– Кабы ты, князь Фёдор, к Ногаю добрался и обсказал обо всём. Мыслится мне, не был бы хан Ногай добрым к Дмитрию.

– Да уж так, Зейнаб — дочь Ногая. Однако недомогал я, в стремя ступал редко. Чую, пора кланяться Ногаю.

Князья выпили хмельного мёда, долго молчали. Но вот ярославский князь бороду пригладил, сказал хрипло:

– Ноне, князь Андрей, отправлюсь к Ногаю в Орду. Пусть хан судьёй нам будет. Чью сторону Ногаю брать: нашу или великого князя Дмитрия?

– Аль мы неправды ищем, князь Фёдор?

Уходили Будый с Аксиньей перелеском, перебрались через ручей, углубились в чащобу. Лес пробуждался. Потревоженные людьми, недовольно кричали птицы. Ухнул филин. Аксинья вздрогнула:

– Проклятый, беду накликает!

Лупоглазый спросонья вскинулся.

Поднялось солнце, проглянуло сквозь деревья.

Под разлапистой елью легли передохнуть и враз уснули. Может, пережитое сказалось.