Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлёвский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, произнёс:

– Княжество Рязанское Ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.

– Не бывает того года, чтобы ордынцы по её землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.

– Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмём.

– Дай Бог.

– Коломна и Переяславль — две руки тела московского.

– Зело взъярится великий князь.

– Зависть гложет брата Андрея. Он на Дмитрия завсегда зубы точил.

– Великий князь алкает всё под себя подмять.

– Допрежь обманывали, ныне убедился — злобствования его родную кровь пересиливают.

Помолчали и снова заговорили:

– Не пойдёт ли великий князь на Москву? Чай, у него сил поболе. Да и хан на его стороне.

– Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдёт, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы объединимся с тверским князем. Сообща отобьёмся.

– Истину сказываешь, княже. Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и держат в жёнах родных сестёр.

Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.

– Княгиню Анастасию жалко. Сколь вижусь с ней, тоска её гложет, — заметил Даниил.

Стодол усмехнулся:

– Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б жёнку мне годков тридцати, её бы тоска не заедала.

– Немало лет прошло, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жёны Анастасию, а Михайло Ярославич — Ксению. В Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача…

– Красива Анастасия. О-хо-хо, мысли грешные.

– Не возжелай жены ближнего твоего — аль позабыл, боярин, заповедь?

– Как забыть, коли лукавый под ребро толкает.

Въехали в московский посад. Стража с башен издали углядела князя, подала сигнал, и кремлёвские ворота распахнулись, впустив всадников.

Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с русой бородкой, княжич был похож на отца: такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щёки.

– Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тебя к хану Тохте, повезёшь ему дары московские. Настаёт такое время, когда Москва Владимиру противостоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.

– Как велишь, отец. Хотя Москва княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.

– Трапезовали?

– Тебя, отец, дожидались.

– Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.

Даниил рассмеялся.

– Ты чему, отец? — удивился Юрий.

– Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.

– Ты, отец, ещё в теле.

– В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.

С тем в опочивальню удалился, Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:

– Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.

Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:

– Не буди, пусть спит, — видать, умаялся.

Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провёл пирожницу домой, улучит свободное время, так и бродит вокруг её домика. Он у неё ладный, на каменной основе стоит, брёвна одно к одному подогнаны, тёсом крыт. И месяц и другой всё не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.

Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:

– Терпелив же ты, гридин.

– Да уж как видишь.

– А ежели прогоню?

– Ходить буду, пока не примешь.

– Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.

Слегка пригнувшись под дверным проёмом, Олекса вошёл в сени, сиял подбитый тёмным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутёмной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.

Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась: