— Мое имя не Омар.

— Знаю, — кивнула Марша, — твое имя Хорас. А Омаром я тебя зову потому, что ты очень похож на выкуренную сигарету.

— И никаких ваших писем у меня нет. Вряд ли я был знаком с вашим дедушкой. Кстати, мне представляется маловероятным, что в тысяча восемьсот восемьдесят первом году вы уже существовали.

Марша уставилась на него в изумлении:

— Я? В тысяча восемьсот восемьдесят первом году? Да разумеется! Я танцевала в кордебалете, когда секстет из «Флородоры» [11] еще не вышел из монастыря. Я была первой няней Джульетты, до миссис Сол Смит. [12] Хуже того, Омар, во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года я пела в солдатской столовке.

Тут мозги Хораса внезапно проделали успешный кульбит, и он ухмыльнулся:

— Это Чарли Мун тебя подослал, да?

Марша обратила к нему непроницаемый взгляд:

— Кто такой этот Чарли Мун?

— Низкорослый такой, широкие ноздри, большие уши.

Она выросла на несколько сантиметров и шмыгнула носом:

— Не в моих правилах заглядывать своим друзьям в ноздри.

— Значит, Чарли?

Марша прикусила губу, а потом зевнула:

— Слушай, Омар, давай сменим тему. А то я того и гляди захраплю в этом кресле.

— Возможно, — подтвердил Хорас с серьезным видом. — Общепризнанно, что Юм обладает усыпляющим действием.

— Кто этот твой приятель и долго ли ему жить?

Тут Хорас Тарбокс внезапно кошачьим движением поднялся с кресла и принялся расхаживать по комнате, засунув руки в карманы. То был второй его характерный жест.

— Мне это не нравится, — проговорил он, будто беседуя сам с собой, — совсем. И не то чтобы я возражал против твоего присутствия — я не возражаю. Ты очень даже недурна собой, но меня нервирует то, что тебя прислал Чарли Мун. Я что, лабораторная зверюшка, на которой не только химики, но и всякие там недоучки могут ставить опыты? Или в моем интеллектуальном уровне есть нечто, вызывающее смех? Я что, похож на маленького мальчика из Бостона, которого рисуют в юмористических журналах? Неужели этот бессердечный осел Мун, с его бесконечными рассказами о том, как он провел неделю в Париже, имеет право…

— Не имеет, — убежденно прервала его Марша. — А ты просто чудо. Иди поцелуй меня.

Хорас резко остановился прямо перед ней.

— Почему ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? — спросил он сосредоточенно. — Ты всегда целуешься с кем ни попадя?

— Разумеется, — без тени смущения подтвердила Марша. — А на что еще жизнь? Только на то, чтобы целоваться с кем ни попадя.

— Знаешь, — произнес Хорас с чувством, — должен сказать, представления о реальности у тебя в высшей степени превратные. Во-первых, жизнь вовсе не только на это, а во-вторых, я не собираюсь тебя целовать. Это может войти в привычку, а я с большим трудом избавляюсь от привычек. В прошлом году у меня вошло в привычку ворочаться в постели до половины восьмого.

Марша понимающе кивнула.

— А ты хоть изредка развлекаешься? — поинтересовалась она.

— Что ты имеешь в виду под «развлекаешься»?

— Послушай-ка, — сказала Марша строго, — ты, Омар, мне нравишься, вот только бы ты еще выражался как-нибудь попонятнее. А так можно подумать, что ты перекатываешь во рту целую кучу слов и, стоит тебе хоть одно обронить, проигрываешь какое-то пари. Я спросила, развлекаешься ли ты хоть изредка.

Хорас помотал головой.

— Потом, может, и буду, — ответил он. — Понимаешь, по сути, я — план. Я — эксперимент. И я вовсе не хочу сказать, что никогда от этого не устаю, — случается. Однако… нет, я не смогу объяснить! Но то, что вы с Чарли Муном называете «развлечениями», для меня никакие не развлечения.

— Объясни-ка.

Хорас уставился на нее, начал было говорить, но потом передумал и снова заходил по комнате. После неудачной попытки понять, смотрит он на нее или нет, Марша улыбнулась:

— Объясни-ка.

Хорас обернулся к ней:

— А если объясню, обещаешь сказать Чарли Муну, что меня не было дома?

— Угу.

— Ну ладно. Вот моя история: в детстве я был почемучкой, хотел про все знать, как оно устроено. Мой отец был молод и преподавал экономику в Принстоне. Он выработал систему: как можно доскональнее отвечать на все мои вопросы. Моя реакция натолкнула его на мысль сделать из меня вундеркинда. Ко всем прочим мучениям, у меня еще постоянно болели уши — в возрасте от девяти до двенадцати лет я перенес семь операций. В результате я, понятное дело, почти не общался с другими детьми, и толкнуть меня в нужном направлении оказалось несложно. Пока сверстники продирались через «Дядюшку Римуса», я с неподдельным удовольствием читал Катулла в оригинале… Вступительные экзамены в колледж я сдал в тринадцать лет, — можно сказать, оно само вышло. Круг моего общения по большей части состоял из преподавателей, и я страшно гордился сознанием того, что обладаю превосходным интеллектом; при этом, несмотря на необычайную одаренность, во всех остальных смыслах я был совершенно нормальным человеком. К шестнадцати мне надоело быть чудом природы; я решил, что кое-кто допустил серьезную ошибку. Однако, раз уж дело зашло так далеко, я решил, что все-таки получу магистерскую степень. Больше всего в жизни меня интересует современная философия. Я реалист школы Антона Лорье — с налетом бергсонианства, [13] — и через два месяца мне исполнится восемнадцать. Вот и все.

— Ого! — воскликнула Марша. — Мало не покажется! Лихо ты управляешься с частями речи.

— Теперь ты довольна?

— Нет, ты же меня не поцеловал.

— А это не входит в мою программу, — возразил Хорас. — Пойми, пожалуйста, говоря, что я выше физического, я не прикидываюсь. Оно, конечно, играет определенную роль, но…

— Да хватит тыкать мне в глаза здравый смысл!

— Ничего не могу с этим поделать.

— Ненавижу вот таких ходячих автоматов!

— Уверяю тебя… — начал Хорас.

— Заткнись!

— Моя рациональность…

— Я разве сказала хоть слово про твою национальность? Ты ведь американец, верно?

— Да.

— Ну, так меня это вполне устраивает. И вот еще что, очень хочется, чтобы ты хоть на минутку выбился из этой твоей высокоумной программы. Хочется увидеть, есть ли в этой самой штуковине — как ее бишь, с налетом бразилианства, ну, как ты там про себя выразился — хоть что-то от человека.

Хорас снова помотал головой:

— Не буду я тебя целовать.