Эйгенвэлью зачарованно глядел на тускло поблескивающий титан, размышляя о выдумке Стенсила (не без некоторого напряжения мысля о ней как о дистальной амальгаме – сплаве призрачно струящегося отблеска ртути с первозданной чистотой золота или серебра, заполняющем трещинку в защитной эмали вдали от корня).

Кариес развивается в силу вполне определенных причин, размышлял Эйгенвэлью. Но даже если на один зуб приходится по несколько дырок, в этом нет злого умысла против жизни пульпы, нет никакого заговора. Однако неизменно появляются люди вроде Стенсила, которые так и норовят усмотреть закулисные интриги в случайных изъянах истории.

Ненавязчиво замигал интерком.

– Пришел мистер Стенсил, – возвестил он.

Интересно, под каким предлогом на сей раз? Стенсил уже трижды приходил для косметической обработки зубов. Преисполненный любезности и обходительности, доктор Эйгенвэлью вышел в приемную. Стенсил поднялся и, заикаясь, поздоровался.

– Зубная боль? – заботливо спросил доктор.

– С зубами все в порядке, – выпалил Стенсил. – Вы должны все рассказать. Вы оба должны расколоться.

Усевшись за стол в своем кабинете, Эйгенвэлью сказал:

– Вы плохой детектив, а шпион и вовсе никудышный.

– Это не шпионаж, – возразил Стенсил, – просто сложившаяся Ситуация невыносима. – Эту фразу он усвоил от отца. – Они уходят из Крокодильего Патруля. Постепенно, чтобы не привлекать внимания.

– Думаете, вы их спугнули?

– Я вас умоляю. – Стенсил был мертвенно-бледен. Достав кисет и трубку, он стал набивать ее, соря табаком на ковер, застланный во всю ширину комнаты.

– Вы представили мне Крокодилий Патруль в юмористическом свете, – сказал Эйгенвэлью. – Как занятную тему для беседы, пока моя ассистентка-гигиенист занималась вашим ртом. Вы думали, что се рука дрогнет? Что я побледнею? Если бы я был в чем-то виноват, такая реакция могла бы быть для вас очень и очень неприятной. – Набив трубку, Стенсил принялся ее раскуривать. – Вы, уж не знаю с какой стати, вбили себе в голову, что мне известны подробности заговора. В том мире, где вы обитаете, мистер Стенсил, любая совокупность явлений может оказаться заговором. Посему можно не сомневаться, что ваше предположение верно. Но почему вы хотите что-то выяснить у меня? Почему не в Британской энциклопедии? В ней больше сведений о любом предмете, который вас может заинтересовать. Если, конечно, вас не интересует все, что связано с лечением зубов. – Каким слабым казался Стенсил, сидя напротив него. Сколько ему лет – пятьдесят пять? – а выглядит на семьдесят. Сам Эйгенвэлью, будучи примерно одного со Стенсилом возраста, выглядел на тридцать пять. И ощущал себя настолько же молодым. – Какая область? – спросил он игриво. – Перидонтия, оральная хирургия, ортодонтия? Или, может, протезирование?

– Предположим, протезирование, – сказал Стенсил, стараясь подловить Эйгенвэлью. Стенсил окружил себя ароматической завесой табачного дыма, чтобы сделаться еще более непроницаемым. Впрочем, его голос вновь обрел толику самообладания.

– Идемте, – сказал Эйгенвэлью.

Они прошли в потайную комнату, где располагался музей. Там хранился пинцет, которым некогда пользовался Фошар; первое издание «Хирурга-дантиста» (Париж, 1728) [112] ; кресло, в котором сиживали пациенты Чейпина Аарона Харриса [113] ; кирпич из стены одного из первых зданий Балтиморского колледжа дентальной хирургии. Эйгенвэлью подвел Стенсила к шкатулке красного дерева.

– Чей? – спросил Стенсил, разглядывая протез.

– Как принц в «Золушке», – улыбнулся Эйгенвэлью, – я ищу девушку, которой подойдут эти зубы.

– Стенсил, возможно, тоже. Она бы не отказалась от такого протеза.

– Я сам изготовил этот протез, – сказал Эйгенвэлью. – Никто из тех, кого вы ищете, не мог его видеть. Его видели только вы, я и еще несколько избранных.

– Стенсилу это не известно.

– Вы сомневаетесь, что я говорю правду? Эх, мистер Стенсил.

Искусственные зубы в шкатулке тоже сверкнули улыбкой, словно дразня его шутливым упреком.

Они вернулись в кабинет, и Эйгенвэлью, желая выудить дополнительные сведения, спросил:

– Так кто же все-таки эта V.?

Однако небрежный тон не застал врасплох Стенсила, который, казалось, ничуть не удивился, что дантисту известно о его идее фикс.

– Психодонтия имеет свои секреты, Стенсил – тоже, – ответил Стенсил. – Но что еще важнее, у V. также есть секреты. Она оставила ему лишь тощее, как скелет, досье. У Стенсила в распоряжении имеются в основном предположения. Он не знает, кто она и чем занимается. Он пытается это выяснить. Это своего рода завещание его отца.

Снаружи лениво раскручивался день, тревожимый лишь легким ветерком. Слова Стенсила, казалось, растворялись в пространстве, ограниченном письменным столом Эйгенвэлью. Дантист молчал, пока Стенсил рассказывал ему, как его отец впервые услышал о девушке с инициалом «V». Когда он закончил, Эйгенвэлью произнес:

– Вы, разумеется, все проверили. Провели расследование на месте.

– Да. Но выяснил не более того, что Стенсил вам уже рассказал.

Так оно и было. Всего несколько лет назад во Флоренции, похоже, толпились те же туристы, что и на рубеже веков. Но V., кто бы она ни была, как будто растворилась в пропитанной Ренессансом атмосфере этого города, затерялась среди живописных образов одной из тысяч Великих Картин, – предположить что-либо иное Стенсил был не в состоянии. Он тем не менее обнаружил нечто, имевшее непосредственное отношение к его поискам: она была связана, хотя, скорее всего, лишь косвенно, с неким грандиозным заговором, подготовкой Армагеддона, заговором, который, судя по всему, овладел дипломатическими умами в годы, предшествующие Мировой войне. V. и заговор. Его конкретные очертания вырисовывались лишь в лежащих на поверхности событиях истории того периода.

Возможно, ткань истории нынешнего столетия, подумалось Эйгенвэлью, собрана в складки, и если мы оказываемся, как, вероятно, оказался Стенсил, в углублении такой складки, то не можем различить основу, уток или узор ткани где-либо в другом месте. Однако, пребывая в одной складке, мы можем предположить, что имеются и другие громоздящиеся друг за другом волнообразные складки, каждая из которых приобретает большее значение, чем фактура ткани в целом, и тем самым разрушает любую последовательность. Возможно, именно в силу такого положения вещей нам нравятся забавные автомобили 30-х годов, причудливая мода 20-х, своеобычные моральные устои наших дедов. Мы создаем и смотрим музыкальные комедии о них и подпадаем под обаяние ложной памяти, липовой ностальгии по тому, кем они были. Соответственно, мы лишены какого бы то ни было чувства преемственности традиций. Может быть, на гребне волны все было бы по-другому. По крайней мере, мы могли бы оглядеться вокруг и хоть что-то увидеть.