Разгадка была простой и разочаровывающей: синьор Мантисса действительно через все это прошел, и каждая неудача была постоянным экспонатом воспоминаний о каком-нибудь событии в его жизни – о светловолосой швее из Лиона, о провалившемся плане контрабанды табака через Пиренеи или о жалкой попытке убийства в Белграде. Все эти превратности были пройдены и зарегистрированы; синьор Мантисса придавал всем равное значение и не извлек из них ничего, кроме вывода, что они будут происходить и дальше. Подобно Макиавелли, он был изгнанником, над которым витали тени распада и повторения пройденного. Сидя у безмятежной реки, он размышлял об итальянском пессимизме и философски смотрел на всеобщую продажность: все в истории повторялось, следуя давно известным образцам. Вряд ли на него заводили досье в тех уголках мира, где ему довелось оставить след своей маленькой легкой ступни. Он не интересовал никого из класть предержащих. Он принадлежал к тому узкому кругу вымирающих провидцев, чей взор затуманивается лишь случайными слезами и чья внешняя жизненная орбита лишь слегка соприкасается с орбитами декадентов Англии и Франции или с испанским поколением 98-го года [124] , для которого европейский континент стал хорошо знакомой и давно прискучившей картинной галереей, используемой нынче лишь как убежище от дождя или смутного надвигающегося бедствия. Чезаре отхлебнул из бутылки. И запел.

– Нет, – сказал синьор Мантисса, отодвигая бутылку. – До его прихода мне больше ни капли.

– Там две англичанки, – заорал Чезаре. – Сейчас я им спою.

– Ради всего святого…

– Угомонись, ладно?

– Un vaporetto. – Заключительная нота ликующе загудела над Понте-Веккьо. Англичанки прошли мимо, ежась от страха.

После неловкой паузы синьор Мантисса полез под кресло за новой бутылкой.

– А вот и Гаучо, – сказал он.

Возле них, забавно помаргивая любопытными глазками, нарисовался высокий увалень в широкополой фетровой шляпе.

Раздраженно ткнув Чезаре большим пальцем, синьор Мантисса достал штопор, зажал бутылку между колен и вытащил пробку. Гаучо оседлал стул и хлебнул солидную порцию вина.

– Брольо, – заверил синьор Мантисса. – Лучше не бывает.

Гаучо задумчиво повертел в руках шляпу. Затем разразился речью:

– Я человек дела, синьор, и предпочитаю не тратить время даром. Итак. К делу. Я рассмотрел ваш план. О деталях вчера спрашивать не стал. Я не люблю детали. Те мелочи, в которые вы меня посвятили, как и следовало ожидать, оказались излишними. Извините, но возражений у меня масса. Вы явно перемудрили. Слишком многое может пойти не так. Сколько человек в курсе? Вы, я и этот мужлан. – Чезаре просиял. – На самом деле даже двое – уже чересчур. Вам следовало все провернуть в одиночку. Вы упомянули о том, что хотите подкупить служителя. Это будет четвертый. Скольких еще придется подкупать для успокоения совести? Хотите увеличить шансы на то, что о нас донесут еще до начала этого гиблого дела?

Синьор Мантисса выпил, вытер усы и болезненно улыбнулся.

– Чезаре вне подозрений, – запротестовал он, – у него есть необходимые связи, его некем заменить. Баржа до Пизы, судно до Ниццы, – кто все это организует…

– Вы, мой друг, – злобно сказал Гаучо, тыча синьору Мантисса в ребра штопором. – Один. Разве есть необходимость платить капитану баржи или там корабля? Нет. Надо лишь подняться на борт и отчалить. Наклюнулось дельце – действуйте сами. Будьте мужчиной. А если капитан начнет возражать… – Он резко крутнул штопор, намотав на него несколько квадратных дюймов белого льняного полотна рубашки синьора Мантиссы. – Capisci [126] ?

Синьор Мантисса всплескивал руками, гримасничал, тряс золотоволосой головой и корчился, как бабочка на булавке.

– Certo io [127] , – наконец удалось ему сказать, – конечно, синьор коммендаторе… мышление военного человека… действовать напрямик, конечно… но в деле столь деликатного свойства…

– Ха, – Гаучо убрал штопор и сел, не сводя глаз с синьора Мантиссы.

Кончился дождь, выглянуло солнце. Мост вновь заполнился туристами, потянувшимися обратно в отели района Лунгарно. Чезаре благожелательно взирал на них. Все трое посидели молча; потом заговорил Гаучо – спокойно, но с большой внутренней силой и страстностью:

– В прошлом году в Венесуэле было не так. И в Америке тоже все шло иначе. Не было никаких ухищрений и сложных маневров. Конфликт был ясен: мы жаждали свободы, а нам ее давать не хотели. Свобода или рабство, всего два слова, дружище-иезуит. И не нужно никаких фраз, трактатов, нравоучений или брошюр на темы политической справедливости. Мы знали, где стоим и где однажды будем стоять. И когда пришло время драться, мы тоже действовали открыто и прямо. Вам кажется, что у вас такая же гибкая тактика, как у Макиавелли. Вы читали его рассуждения про льва и лису, но ваш изворотливый ум увидел только лису [128] . А куда делись сила, агрессивность и врожденное благородство льва? Что это за эпоха, когда стоит лишь отвернуться, и каждый норовит нанести удар в спину?

Синьор Мантисса сумел до некоторой степени восстановить душевное равновесие.

– Разумеется, нужны и лев, и лиса, – примирительно произнес он. – Поэтому я и выбрал сотрудничество с вами, коммендаторе. Вы лев, а я, – скромно, – очень маленькая лиса.

– А он свинья, – рыкнул Гаучо, хлопая Чезаре по плечу. – Браво. Прекрасный кадр.

– Свинья, – радостно подтвердил Чезаре, пытаясь сцапать бутылку.

– Не надо, – остановил его Гаучо. – Синьор тут изо всех сил тщится построить карточный домик. Мне вовсе не хочется в нем жить, но я не могу позволить вам напиться и свести обсуждение к пьяной болтовне. – Он повернулся к синьору Мантиссе. – Нет, – продолжил Гаучо, – вы неверно толкуете Макиавелли. Он был апостолом свободы, свободы для всех людей. Разве можно, прочитав последнюю главу «Государя» [129] , сомневаться в том, что Макиавелли жаждал увидеть объединенную и республиканскую Италию? Вот здесь, – Гаучо показал на левый берег в зареве заката, – здесь он жил и мучился под гнетом власти Медичи. Они были лисицами, и он их ненавидел. Призвать льва, воплощающего власть, поднять Италию и навеки загнать в норы всех лисиц – вот его последний призыв. Его моральные принципы были такими же простыми и честными, как мои собственные убеждения или принципы моих товарищей в Южной Америке. И теперь, под его знаменем, вы намерены увековечить мерзкое коварство Медичи, которые так долго подавляли свободу именно в этом городе. Я навеки обесчещу себя, согласившись сотрудничать с вами.