В апреле 1899 года молодой Эван Годольфин, ошалевший от весны, прибыл во Флоренцию, одетый в костюм, слишком эстетский для столь полного юноши. Роскошное солнце, сиявшее над городом в три часа пополудни, окрасило его лицо в цвет свежеиспеченного пирога со свининой; лицо было так же невозмутимо, как пирог. Выйдя на Центральном вокзале, Эван взмахом светло-вишневого зонтика остановил открытый экипаж, прокричал адрес своего отеля багажному агенту «Кука» и, сделав неуклюжий двойной антраша и издав веселый безадресный клич, прыгнул в коляску и покатил, напевая, по Виа-деи-Панзани. Он приехал, чтобы встретиться со своим престарелым отцом, капитаном Хью, ЧКГО [114] и исследователем Антарктики, – по крайней мере, такова была явная причина его путешествия. Впрочем, Эван принадлежал к числу бездельников, которым ни к чему были явные причины, да и тайные тоже. В семье его называли Эван-дурачок. В свою очередь, он, впадая в игривое настроение, именовал семейство Годольфинов Истэблишментом. Однако в этом, как и в прочих его высказываниях, не было ни капли неприязни: в ранней юности он с ужасом взирал на диккенсовского Толстячка, подрывавшего веру в то, что любой толстяк по природе своей Добрый Малый, и, считая это подозрение оскорблением своей натуре, старался опровергнуть его с тем же рвением, с каким стремился утвердиться в роли бездельника. Ибо, несмотря на утверждения Истэблишмента, никчемность давалась Эвану нелегко. Он, хотя и любил своего отца, был не слишком привержен традициям: сколько он себя помнил, ему все время хотелось самоутвердиться в тени капитана Хью, героя Империи, сопротивляясь соблазну славы, на которую он мог бы рассчитывать, нося фамилию Годольфин. Впрочем, это пренебрежение традициями Эван усвоил от эпохи: он был добрым малым и не мог не измениться вместе с веком. Одно время он носился с мыслью стать морским офицером и уйти в море, но не потому, что хотел пойти по стопам отца, а просто намереваясь таким образом сбежать от Истэблишмента. Подростком он во время семейных неурядиц огрызался, перемежая ворчание экзотическими названиями, звучавшими как заклинания: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Самаранг. Однако на втором курсе его исключили из Дартмута [115] за то, что он организовал нигилистический кружок под названием «Лига красной зари», члены которого приближали революцию, устраивая разнузданные попойки под окнами Коммодора. В конце концов, в отчаянии всплеснув руками, семья отправила его на Континент в надежде, что он, возможно, выкинет какой-нибудь достаточно антиобщественный фортель, чтобы его упрятали там за решетку.

Как-то вечером Эван вернулся в отель в Довиле, где он отходил после славного двухмесячного загула в Париже, выиграв 17 ООО франков благодаря гнедому по кличке Шер Баллон [116] , и обнаружил телеграмму от капитана Хью, в которой говорилось следующее: «Слышал тебя выгнали. Если надо поговорить мой адрес Пьяцца-дел-ла-Синьория 5 восьмой этаж. Очень хочу тебя увидеть сынок. Неразумно говорить все в телеграмме. Вейссу [117] . Сам понимаешь. Отец».

Разумеется, Вейссу. Призыв, на который Эван не мог не откликнуться. Вейссу. Конечно, он понял. Ведь Вейссу была единственной нитью, которая связывала их, сколько он себя помнил; эта страна стояла особняком в перечне чудных мест, на которые не распространялось влияние Истэблишмента. Это была единственная страсть, которую Эван разделял с отцом, хотя уже лет в шестнадцать перестал верить в существование этой страны. Его первое впечатление по прочтении телеграммы – капитан Хью окончательно впал в маразм или бредил, а может, пребывал одновременно и в том, и в другом состоянии – вскоре сменилось другим предположением. Возможно, подумал Эван, недавняя экспедиция отца к Южному полюсу доконала старика. Однако по пути в Пизу он еще раз прочел телеграмму, и ему не понравился ее тон. Последнее время Эван пристрастился оценивать с точки зрения литературных достоинств любую печатную продукцию: меню, расписания поездов, рекламные буклеты; как многие его сверстники, он перестал именовать своего отца патером, дабы избежать вполне понятной путаницы с автором «Ренессанса» [118] , и довольно настороженно относился к таким вещам, как тон. А в отцовской телеграмме чувствовалось je ne sais quoi de sinistra [119] , от которого по спине пробегал приятный холодок. Эван дал волю воображению. «Неразумно говорить все в телеграмме». Что это? Намек на интригу, на грандиозный и загадочный заговор, да еще в сочетании с указанием на их единственное общее достояние. Заговор и Вейссу – и то и другое по отдельности могло бы заставить Эвана устыдиться собственной глупости: устыдиться бредовых измышлений, место которым в шпионском романе, и тем более устыдиться попытки приплести сюда то, чего не существовало на самом деле, а основывалось лишь на историях, которые давным-давно вместо вечерних сказок рассказывал ему отец. Однако вместе они, как в случае одновременной ставки на двух лошадей, могли образовать некое единство, совершенно отличное от результата, полученного простым сложением частей.

Эван решил во что бы то ни стало встретиться с отцом. Несмотря на причуды своей беспутной натуры, светло-вишневый зонтик и сумасбродный наряд. Было ли бунтарство у него в крови? Он не задумывался над этим. Разумеется, «Лига красной зари» была всего лишь баловством; Эван так и не смог всерьез увлечься политикой. Но по отношению к старшему поколению он испытывал сильнейшее негодование, что почти равносильно открытому бунту. Чем дальше он удалялся от болота юношеской невинности, тем более занудными казались ему разговоры об Империи, и от малейшего намека на имперскую славу он шарахался, как от трещотки прокаженного. Китай, Судан, Ост-Индия, Вейссу сослужили свою службу, оставив ему сферу влияния, которая приблизительно соответствовала объему черепа, вмещавшему его собственные колонии воображения, чьи границы были надежно защищены от посягательств Истэблишмента. Эван желал, чтобы его оставили в покое, хотел на свой собственный лад избежать «преуспеяния» и был готов до последнего ленивого вздоха отстаивать свою непутевую целостность.

Экипаж резко свернул налево, пересек трамвайные пути, дважды изрядно встряхнув пассажира, и вновь вывернул вправо на Виа-деи-Веккьетти. Эван вскинул руку и обругал извозчика, который в ответ лишь рассеянно улыбнулся. Сзади, болтливо грохоча, катил трамвай, который вскоре поравнялся с экипажем. Эван повернулся и увидел в трамвайном окне девушку в канифасовом платье; моргая огромными глазами, она смотрела на него.

– Синьорита, – воскликнул он, – ah, brava fanciulla, sei tu inglesa [120] ?

Девушка зарделась и принялась разглядывать узор на своем зонтике. Эван поднялся, принял позу и, подмигнув, запел «Deh, vieni alia finestra» из «Дона Джованни» [121] . Независимо от того, понимала она по-итальянски или нет, пение Эвана не произвело желаемого эффекта: девушка отошла от окна и скрылась за спинами итальянцев, стоявших в проходе. Улучив именно этот момент, эвановский извозчик хлестнул лошадей, пустив их галопом; и экипаж, обогнав трамвай, снова перекатил через рельсы. Продолжавший петь Эван потерял равновесие и чуть не вывалился из коляски. Однако, падая, он успел ухватиться за собственный ботинок, а затем, побарахтавшись некоторое время, вернулся в сидячее положение. Экипаж уже ехал по Виа-Пекори. Оглянувшись, Эван увидел, что девушка выходит из трамвая. Проезжая мимо Кампанилы Джотто, Эван вздохнул, все еще размышляя, была она англичанкой или нет.

Синьор Мантисса и его сообщник, потрепанный калабриец по имени Чезаре, сидели за столиком перед винным магазином на Понте-Веккьо. Оба пили вино «брольо» и грустили. В дождливую погоду Чезаре иногда казалось, что он пароход. Сейчас вместо дождя была мелкая морось, английские туристы начали выползать из лавочек, теснящихся на мосту, и Чезаре не преминул объявить о своем открытии всем, кто находился в пределах слышимости. Добиваясь полноты сходства, он коротко пыхал в горлышко винной бутылки.

– Ту-ту, – гудел он, – ту-ту. Vaporetto, io. [122]

Синьор Мантисса не обращал внимания. Его пять футов и три дюйма неловко примостились на краешке складного кресла; тело его было маленьким и изящным, как статуэтка; он напоминал забытое творение золотых дел мастера – может, даже самого Челлини, – одетое в костюм из темной саржи и готовое к продаже на аукционе. В глазах, обведенных темными кругами и испещренных розовыми прожилками, казалось, отражались годы тяжких невзгод. Лучи солнца, игравшие всеми цветами спектра в водах Арно, витринах магазинов и капельках дождч, путались и застревали в светлых волосах синьора Мантиссы, в его бровях и усах, превращая лицо в маску неземного экстаза, резко контрастирующую с печальными и усталыми глазницами. Эти глаза неизбежно привлекали внимание, которое могло задержаться и на прочих чертах лица; любой путеводитель по синьору Мантиссе обязан был бы отметить его глаза звездочкой, обозначающей «представляет особый интерес». Впрочем, ключа к разгадке эта пометка ке давала, поскольку свободно плавающая в глазах печаль была неопределенной и расфокусированной; случайный турист мог подумать, что причина печали – женщина, мог почти уверовать в это, но затем некие отблески католического сострадания в паутине капилляров заставляли его в этом усомниться. Но тогда что? Наверное, политика. Возникала мысль о ясноглазом Мадзини [123] с его лучезарными мечтами, вызывавшими ощущение чего-то нежного и хрупкого, о поэте-либерале. Но внимательный наблюдатель вскоре обнаруживал, что плазма за глазными яблоками отражает все светские разновидности горестей – финансовые затруднения, пошатнувшееся здоровье, утрату веры, предательство, импотенцию, потерю близких – и после этого нашего туриста наконец осеняло, что он присутствует вовсе не на поминках, а скорее на уличном фестивале разнообразных скорбей, где выставленные экспонаты не заслуживают того, чтобы обращать на них внимание.