Она опустилась в кресло и подняла навстречу ему свое лицо, на котором было написано напряжение, как, кстати, и на его собственном, и в то же время оно было смущенным и испуганным.

— Мануэль... что я такого сделала? Что вызвало этот страшный гнев, что вы даже не могли со мной разговаривать?

Он покачал головой и направился к открытому окну. Она видела, как ногти его пальцев вонзились в ладони, он был до крайности взволнован, что было ему совершенно несвойственно, и от этого у нее перехватило дыхание.

— Я объясню. — Его тон свидетельствовал, что ему с трудом удается себя контролировать. — Записка, которую прислал мне Николас, была очень короткой. В ней говорилось, что вы собираетесь улететь в одном самолете с Сарменто и что если он ничего не услышит от меня до двенадцати часов, то решит, что мое согласие получено. Сверху в углу он отметил время — десять часов, но когда я получил записку, было уже без двадцати двенадцать, и я находился на противоположном конце острова. Я не могу вам сказать, что со мной было.

— Но... но почему, Мануэль?

— Это вас, конечно, страшно удивляет. — Крупные ноздри его носа побелели, когда он устремил на нее свой взгляд, а на скулах заходили желваки. — Почему-то утвердилось мнение, что у меня нет чувств. Вы могли просто сесть в самолет и улететь, даже не подумав, что будет с Мануэлем де Кастро! Вы не знали, что Николас написал мне эту записку, или знали?

— Нет. Я...

— Вы действовали преднамеренно... собираясь улететь, чтобы я об этом не знал?

— Боюсь, что это так. Видите ли...

— Забавно, не правда ли, представить себе, как я взбешен! Циник с извращенным сердцем! Прекрасная шутка! О, великие небеса!

Он снова направился к ней, сверкая глазами, а затем с огромным усилием остановил себя, произнеся глухим голосом:

— Надо же было случиться такому несчастью, что я влюбился в женщину, которая так боится самой себя, что готова выйти замуж за своего опекуна или сбежать, но я изменю все это. Я заставлю вас полюбить себя!

У Клэр перехватило дыхание. Казалось, весь мир обрушился на нее. Она и не заметила, как оказалась рядом с ним, пытаясь увидеть то, что скрывалось в его темных страстных глазах.

— Может быть, мы оба обезумели? — прошептала она. — Это же невероятно, что вы могли полюбить меня.

— Вы еще расскажите мне о том, что сердцу не прикажешь! Но ведь вы сами уже почти что влюблены в меня. Я же не бесчувственный чурбан!

— Мануэль, — сказала она умоляющим голосом, — прошу тебя, повтори эти слова.

Его зубы сверкнули в улыбке.

— А вы повторите, что я — не бесчувственный чурбан. Я действительно не такой! Почти наверняка не такой!

— Конечно нет, вы совсем иной. Но вы же не могли влюбиться вот так сразу. Для этого же ведь нужно время.

— Нужно время! Мой Бог, вы совершенно правы, но, к сожалению, англичане страшные тугодумы, и к тому же их сердца всегда на замке!

Наконец он позволил себе взглянуть на нее без гнева. Он увидел ее бледное, поднятое к нему лицо, дрожащие губы, глаза, которые были переполнены болью и чем-то еще.

Мануэль тяжело дышал.

— Я люблю тебя больше жизни! — сказал он.

Она отозвалась прерывистым, тихим и неуверенным смехом.

— О, Мануэль! И ты хочешь заставить меня полюбить тебя тоже? Когда?

— Сейчас! — и заключил ее в свои объятия.

Мануэль начал целовать ее с необузданной страстью, в которой была доля насильственной боли, словно хотел, лаская ее, одновременно наказать за свои страдания. После этого начал целовать с большей нежностью, трогая губами ее волосы, повторял:

— Ты не находишь мои объятия слишком крепкими, дорогая моя? Это так прекрасно, так легко любить, когда на твою любовь отвечают взаимностью.

Когда Клэр наконец оторвалась от его губ, его глаза были затуманены и он нежно улыбался.

Она прижалась плечом к его уверенной, сильной фигуре.

— Ты был со мной зверски жесток во дворе прошлым вечером.

— У меня не было другого выбора. Когда я спустился к тебе, освещенной светом фонарей, мне так захотелось обнять тебя, погрузиться в золото твоих волос, нежную мягкость твоих губ. Но в это время ты смотрела на Николаса, и мне показалось, что я этого не выдержу. Как это было возможно, спрашивал я самого себя, так любить и так страстно ненавидеть в одно и то же время?