Так описывает историю знакомства графиня Лариш — якобы со слов Марии. Но это вовсе не значит, что так оно и было на самом деле. Принц Уэльский, к примеру, утверждает, что в чайном павильоне ипподрома во Фройденау именно он представил Рудольфа Марии, которую знал еще по Англии как племянницу Балтацци, выигравших дерби. Зато баронесса Вечера в своих воспоминаниях все бремя ответственности возлагает на графиню: та, дескать, самолично передала пресловутое письмо Рудольфу с соответствующей рекомендацией на словах, а вскоре после этого доставила в Бург и самое девушку.

Все это не меняет факта романтических ночных поездок — Братфиш вряд ли говорил неправду. Да и поездки эти вовсе не оставались глубокой тайной, как можно бы подумать и как, наверное, думали Рудольф и Мария. При первых неуверенных слухах о смерти наследника дотошные репортеры ринулись на Салезианергассе (одного из них полиция даже задержала, поскольку он выдавал себя за детектива) — значит, пресса знала, где вынюхивать, — а потолковав с местными лавочниками и порасспросив официантов из ресторанчика напротив особняка Вечера, газетчики дознались и о карете без номера. Незарегистрированная черная карета была, надо думать, не менее приметна, чем придворная коляска с гербом. Ну а Братфиш являлся персоной общеизвестной, и каждый, кому не лень, мог узнать, что он доверенное лицо самого наследника.

Итак, с помощью графини Лариш или без нее, но отношения между принцем и Марией развивались своим чередом. Баронесса Вечера в своих мемуарах шаг за шагом восстанавливает ход событий на основании писем, которые Мария писала какой-то берлинской приятельнице (возможно, бывшей своей гувернантке?), а та, испытывая после смерти девушки угрызения совести, переслала всю пачку матери. В письмах только и разговору что о Рудольфе, словно они задуманы были как документы для будущего дознания:

"Я не в состоянии жить, если не вижу его, если не могу говорить с ним. Не трудитесь наставлять меня, дорогая Гэрмина, я и без того знаю: все, что Вы скажете, хорошо и верно, но я не могу поступать иначе. У меня всего две подруги: Вы и Мари Лариш. Вы радеете о счастье моей души, она печется о ее погибели".

Жаль, что эти важные письма известны лишь в изданном виде, оригиналов никто не видел. Во всяком случае, они свидетельствуют о том, что Марии очень ловко удавалось обвести мамашу вокруг пальца: например, вымоет голову перед балом, а поскольку волосы у нее были густые и длинные — предмет восторга всей Вены, — то куда уж тут ехать на бал… зато с мокрой головой она убегала к Рудольфу на свидание. Но если ничего лучшего не удавалось придумать, то и легкая мигрень могла сгодиться. Или — как, скажем, 11 декабря, когда в "Опере" первым спектаклем вагнеровского цикла давали "Сокровища Рейна", — достаточно было заявить: "Терпеть не могу Вагнера!" И лишь только баронесса Вечера с дочерью Ханной отбыли в "Оперу", Мария, прокравшись через калитку, выбежала на угол Марокканергассе, где в укромном местечке, подальше от газовых фонарей, поджидал Братфиш. Проехав несколько перекрестков, карета замедлила ход, вскочил Рудольф, занял свое место подле Марии, и они покатили в Шёнбрунн. В холодной декабрьской ночи прогуливались они по дорожкам огромного парка — наверняка рука об руку, шепча друг дружке на ухо упоительные игривые пустячки — и задумчиво следили за легкими облачками пара, вырывавшимися при дыхании. А к тому времени, как маменьке с Ханной вернуться из "Оперы", Мария как ни в чем не бывало уже дожидалась их дома.

Сцена в высшей степени приторная, но это еще полбеды; больше смущает другое обстоятельство: Рудольф, как известно одержимо поглощенный делами, выше головы занятой, почему-то всегда оказывался свободен и, изнывая от любовного томления, часами выжидал неподалеку от особняка Вечера, когда Мария — в зависимости от обстоятельств и потому без предупреждения — появится из ночи в карете Братфиша. Но в конце концов и это всего лишь мелочь, так что не станем задерживаться на ней.

Ясно, что без сообщников тут не обошлось. Вопрос лишь в том, не были ли посвящены в тайну и другие лица, помимо классически предназначенной для этой роли горничной и графини Лариш.

Если воспринимать эту историю всерьез, то мы вынуждены заподозрить и баронессу Вечера; правда, еще и Лариш делает все от нее зависящее, чтобы очернить мать Марии, баронесса же всеми силами стремится оправдаться перед лицом не высказанных вслух, но наверняка втихую круживших по городу обвинений.

И в самом деле трудно вообразить, чтобы именно баронессе Вечера, знавшей про темные делишки всех и каждого, не было известно то, о чем догадывался даже местный бакалейщик! Неужели никто не довел до ее сведения — скажем, хотя бы из злорадства — пикантную сплетню?

Помимо непомерного честолюбия (или это был бы для дочери сомнительный статус — любовница наследника, соперничающая со Стефанией?) у баронессы Вечера могла быть и другая причина снисходительно относиться к этой завязавшейся любовной интриге. Как выяснилось впоследствии, образ жизни семейства Вечера с катастрофической быстротой рассеивал вывезенные из Стамбула миллионы, и для устройства выгодной партии весьма пригодилось бы императорское содействие, причитающееся эколюбовнице. Правда, эта идея в духе восемнадцатого столетия не очень вязалась с нравами императорского двора, где сам император до смерти хранил верность единственной своей любовнице, но ведь и Балтацци, да и Рудольф там тоже были не ко двору. Равно как и Елизавета, и ее племянница графиня Лариш, за какие-то услуги принявшая от Рудольфа те семьдесят тысяч крон (а по утверждению премьер-министра, и все сто пятьдесят), которые после смерти наследника не досчитались в его письменном столе (вкупе с шестьюдесятью тысячами, полученными Мици Каспар) из суммы в триста тысяч, одолженной Рудольфу несколькими днями раньше банкиром бароном Хиршем. Если за услуги сводни, то вроде бы слишком щедро, скорее это похоже на окончательный расчет. Но как отступное сумма маловата. Во всяком случае, есть основания предположить — да и графиня (впрочем, внушающая сомнительное доверие) намекает на то же, — что в январе Рудольф уже был не прочь избавиться от Марии, но не сумел этого сделать. Маркиз Бэкем, министр коммерции, перлюстратор всех телеграмм Габсбургов, рассказывал в узком семейном кругу (где также сыскался тайный любитель вести дневник), что, судя по телеграммам, для Рудольфа под конец стала весьма обременительной эта затянувшаяся связь.

Но тогда — если маркиз Бэкем сказал правду — Рудольфа коварным образом завлекли в сети. История может быть подана и так, тогда и концы с концами сойдутся, вот только одна неувязка: Мария все же умирает в финале. Этот факт, к сожалению, некуда приткнуть. Дабы избежать неразберихи, мы вынуждены будем предположить, что не мать, а сама Мария оказалась не посвященной в коварные планы или же о преднамеренном двойном самоубийстве и речи не было, а Рудольф попросту убил девушку (что, в сущности, так или иначе правда) в порыве отчаяния либо досады, хотя для такой версии нам пришлось бы несколько перекроить уже сложившийся облик мягкотелого, склонного к декадентству светского льва.