На взмахе крыла
вернуться

Ставров Перикл Ставрович
Шрифт:

«Скука выдуманного вокзала…»

Скука выдуманного вокзала. За оградой скупо вянут розы, В этой сказке будет для начала Грохотавший, убегавший поезд. Уходящим призраком печали Лица, тени пролетали мимо, Наплывая, снова повторяли, Повторяли о неповторимом… Ускользала пыльная дорога, Но колеса истово стучали Позади оставленной тревогой, Той, что оставалась на вокзале И в последний раз (в чаду, в дремоте) На высокой, чистой, строгой ноте Свист о несмолкающей заботе…

«Слепой переулок. Слепой огонек…»

Слепой переулок. Слепой огонек. Четырнадцать вдоль — и пять поперек. Пустынное небо под такт шагов — Как черная песня без всяких слов. Прохожий чудак под цветистым кольцом Встречает чужим, не своим лицом. — Ей, ей, до зари куда идти? — Ей, ей, уголка веселей не найти. Знакомый, большой и нестрашный дом За темным, пустым, перебитым стеклом. Слепой переулок — нестрашный — лег. Четырнадцать вдоль и пять поперек.

«Этот сон невозможно понять…»

Этот сон невозможно понять, Так докучливый шепот несносен. Будут золотом листья сверкать В безнадежно-прекрасную осень. Будет в вихре коротком кружить Золотая, невидная нить. Этот сон невозможно понять — Каждый сорванный лист, как печать, Но, как нищий, обугленный лес В бесконечную четкость небес… И легчайшее кружево дней Все бедней, все нежней… О, короткое зарево дней Над сгоревшею жизнью моей!

«Может быть…»

Может быть — по снегу, в исступленьи быстрый бег в проталинах полей И последнее из считанных мгновений верной гибели моей. Может быть, — как миг, воспоминанье, жаркий вздох и жадность до конца, и светлей холодное сиянье бледных звезд у мертвого лица. Может быть — труднее бег и тише, свист, — дыхание и окровавлен рот, что ни шаг — огромнее и выше мой последний небосвод.

«Два огонька из двух орбит…»

Два огонька из двух орбит Зовут войти. Садись и пей, Играй и пей. Вино дробит Огонь на тысячу огней.

«"Добрый вечер!" Глухой и замученный май…»

"Добрый вечер!" Глухой и замученный май Пролетает веселый и звонкий трамвай… И сегодня — опять Из углов, из прорех Веселее звенят Приключенье и смех, И на каждом углу, Огоньками согрет, Торопись, Уходи В синеватую мглу, Запоздавший поэт. Уходи в беспечальный поток, Торопись и тревожь Невеселую, темную дрожь И высокий в груди холодок — Чтобы летняя душная мгла Величаво и мимо плыла…

Песня

Забывается день. Забывается зной. Удлиняется тень по востоку, Водворяется ночь неживой синевой, Неживой синевой и далекой. Поднимается влага от Красных песков, Поднимается сердце — обманом, Отрывается малым и бедным листком От пустынной страницы Корана. Уплывает земля. Раздвигается ночь, Остановлено время в качаньи. Только песня сжигается в ночь На безводном и горьком отчаяньи. Как бурнус, развевается звездный полет, Под бурнусом раскинуты руки, Только сердце араба плывет И несет свою мертвую скуку, В этой странной, пустой, неземной вышине В этой лунной и призрачной дрожи — Обрывается песнь на высокой струне, Больше выдержать сердце не может.

«Четыре улицы — раскинутые руки…»

Четыре улицы — раскинутые руки, Скорей беда настала бы Под ветром, как на палубе. И этот непрекращающийся шепот Осенней сырости конца. Что ныне эти жалобы? Какие песни прокляты, Какие руки отняты От мокрого лица? Затертые и смытые, Мы знаем все — и считаны Все капли по стеклу. Четыре улицы омытые И капли тычутся забытые Слепые, по стеклу. И вот — осенние стенания По холоду воспоминаний.

«Поворачивай дни покороче…»

Поворачивай дни покороче, Веселее по осени стынь, Ведь в холодные, ясные ночи Выше звезды и горше полынь. Если ходу осталось немного, Если холодом вечер омыт — Веселей и стеклянней дорога, Как струна, под ногами звенит. Не спеша в отдаленьи собачий Вырастает и мечется вой, И размах беспечальней бродячий Под высокой, пустой синевой. Все прошло, развалилось, опало В светлой сырости осени злой, И взлетает последняя жалость, Легче крыльев за бедной спиной.