На взмахе крыла
вернуться

Ставров Перикл Ставрович
Шрифт:

«Плачут струны в призрачном эфире…»

Плачут струны в призрачном эфире, В этом странном и звенящем мире, Отплывают важно корабли К берегам неведомой земли. И встает огромная заря, Раскрывая дальние моря. И ночей холодный пустоцвет Загорается на много, много лет…

«Все на местах. И ничего не надо…»

Все на местах. И ничего не надо. Дождя недавнего прохлада, Немного стен, немного сада… Но дрогнет сонная струна В затишье обморочно-сонном, Но дрогнет, поплывет — в огромном, Неутолимом и бездонном… И хоть бы раз в минуту ту, Раскрыв глаза, хватая пустоту, Не позабыть, не растеряться, Остановить, И говорить, и задыхаться…

«Все более немыслим — серый свет…»

Все более немыслим — серый цвет Над грудою разбросанных газет, Огней тревожное мерцанье, Соседа пьяное дыханье, Тот дробный шепот, что разлит Над трезвым цоканьем копыт И это ауто-да-фе В затрепанном ночном кафе… Но надо ль было — серый свет, Так много — ночи, столько — лет, Чтобы поверить: за стихами Всепожирающий рассвет И утра ровный, белый пламень.

«В четвертом часу утра…»

В четвертом часу утра Все несбыточно, но не случайно: Ведь и лепет ночных утрат Постепенно слагается в тайну. Да ознобом сведенный зевок… И рассвет оковал, как зевота, Захотел одолеть и не смог Недопитой в стакане дремоты… Захотел одолеть — и не смог… Побледневшим, усталым рассыльным, Что бормочет и валится с ног От ночей беготни непосильной. От ночей шаркотни невпопад… И неловким, спросонок, движеньем На картонные столики в ряд Растасовывал синие тени. Потолок, да окурок… плевок… Вот зевота — от пыльных растений, Вот и свет — неуклюжий комок (Через час) голубых оперений. Допивать, доживать, досыпать… А рассвет ведь опять, как гримаса. Если б можно до сути узнать Умиранье четвертого часа.

«Когда и дрема и покой…»

Когда и дрема и покой В ночном чаду истратятся И разговор, как шар пустой Отскакивая, катится И шелуху огней в слова Перетирают жернова… И нет возможности понять (В который раз — не сосчитать) Глухого утра за ночной Белесоватой пеленой И остается — неземной Звончайший шаг по мостовой.

«Опустевшее время. Тревога поет…»

Опустевшее время. Тревога поет, Как пчела над полуденным зноем. Разве время такое, что верен полет Над прорвавшимся в мире покоем? Корабли и дома. Ослепителен жест Оловянно-белесого моря. Захрустевший песок. И тяжелый, как крест, Серый камень на вскинутом взгорье. Одинокая мачта высоко-легка, Черной лодки засмоленный гребень… Разве время такое… И флагом — тоска, Опоздавшею птицей на слепнущем небе.

«День не такой, как все, сошедший гладко…»

День не такой, как все, сошедший гладко. Но застревающий — без снов. Высокая стена, крылатка И слишком четкий стук шагов. И так шагать — и волосы по ветру, И руки врозь, и сердце начеку, Бесчувственным отмеривая метром Пустынную, последнюю тоску. А за углом — и в судорге, и в муке Рассвет — на день похож и непохож. Какая странная, предутренняя скука — Покорно голову укладывать под нож! Излом угла — и за углом возочек, Бессмысленный предвестник пустоты, И утренний рассыпанный песочек — Последние заметывать следы.

Летучий Голландец

Уже дыханье ветра — лед, И синева в сухих морщинах, И снасти — только перелет Над неразвергшейся пучиной. И бурной ночи перерыв, Уже как дрожь воспоминанья, И флаг на мачте — вечный взрыв Несмолкающего отчаяния. А небо — голубым огнем На неживой пергамент кожи… Какой волны крутой подъем В последний раз ему поможет?