Мы попали в помещение, выложенное белой плиткой, с воздухом сухим, как картон. Один из тех двух типов в масках выдернул из моего брючного кармана документы и передал их лысому в узких серебряных очках. Тот, нахмурив брови, стал читать и потом с улыбкой спросил:

— Hello, you Либман?

— Yes, aber… [57] — пробормотал я, но меня уже снова потащили сквозь лабиринт лестниц и переходов, и я очутился в коридоре со множеством зеленых дверей. Сквозь краску пробивались фурункулы ржавчины, похожие на чумную сыпь. Звон запоров… Меня бросили в темноту… Ой, мама… Видишь ли ты меня? Вонь испарений в камере была почти непереносимой. Я стал смотреть вниз, долго, пока не привыкнут глаза. Но ничего не увидел. Я ощущал лишь запах мочи, которая плескалась у меня под ногами. Пол был залит ею на несколько сантиметров. С тихим бульканьем она омывала мне пятки.

— Янтье, — однажды холодным декабрьским днем сказал мой отец — это было накануне Рождества и всего за несколько месяцев до его смерти. — Надень-ка пальто, мы сейчас пойдем покупать тебе коньки.

Покупать коньки? В последние годы мы были бедны, как церковные крысы. Я ходил в обносках своего троюродного брата из Северной Голландии, этот брат, которого я никогда не видел, по всей видимости, обладал внушительной задницей — присланные мне брюки пузырились на бедрах даже после ушивания, как воллендамский народный костюм.

Покупать коньки, но на какие деньги? Я ничего не сказал, надел пальто, и уже вскоре мы с папой шагали по улице. Стояла солнечная ясная морозная погода. Мимо со скрежетом проехал синий трамвай с конечной остановкой в З* — там мой отец до войны работал официантом в «Отель д’Оранж», обслуживал тех самых немцев, которые через пару лет отдали приказ взорвать здание.

С какой же гордостью я шествовал по улицам города рука об руку со своим отцом. Все мои дошкольные годы он провел в плавании, оставаясь для меня не более чем красивым, элегантно одетым мужчиной с фотографии на фоне пальмы. Незнакомым господином, который весело улыбался мне, обнажая ряд ослепительно-белых зубов.

Затем наступила пора той самой его тюрьмы под куполом, первых унижений в школе, тяжелых будней матери, работавшей в услужении, угрюмых возвращений отца под конец дня домой и раздававшихся вскоре вслед за тем его вскриков на кухне «Хоп-хе-хе». Бесконечные ссоры, ругань. Ах, а сейчас я беспечно шел рядом со своим отцом, который покуривал папироску и был в удивительно добром расположении духа. В эти минуты я был таким же, как и все остальные дети из нашего класса. Как я любил его, когда он был вот таким, как же я его любил!

— Папа, — окликнул я его через некоторое время, потому что мы все шли и шли вперед, проходили по улицам, по набережным каналов, через мостики, вверх-вниз. В этом не прослеживалось никакой логики. Во мне стало закрадываться подозрение, что мы идем с ним просто ради того, чтобы идти. — Мне холодно.

— Холодно? — отец сразу же остановился, с наигранно-угрожающим выражением на очень смуглом лице посмотрел на меня и спросил:

— Сколько тебе лет?

Какой странный вопрос, он ведь должен и сам это знать?

— Скоро десять, — ответил я.

Он начал поводить носом и вращать глазами, отбросил в сторону папиросу, наклонился вперед и пробормотал, прижавшись ко мне лицом, пропахшим табаком:

— Нашему Янтье уже десять? Как быстро летит время. Уже десять! Можно ставить первый крестик!

И мы снова бесконечно долго шли по зимним улицам, по которым лишь изредка проезжали машины с цепями на колесах. То мелькнет здание городского театра, то шпиль церкви на Гроте Маркт. Мужчина в красной кожаной кепке толкал вперед скрипучую ручную тележку, груженную картофелем и кочанами зеленой капусты. Следом за ним с лаем семенила чумазая собачонка.

Мой отец замедлил шаг и начал рассказывать: «Как-то раз я был в далекой стране, где было до того безбожно холодно, что выпущенная струя мочи налету превращалась в желтую радугу. И вот однажды…»

— Россия, — догадался я. — Это ведь было в России, да, папа?

Отец вдруг рассвирепел, лицо его невероятно напряглось. От него повеяло чем-то очень страшным; в отчаянии и полном сознании своей вины я задавал себе вопрос, что такого я сказал. В том же положении каждый божий день оказывалась и моя мать. «Янтье, твой папа страшно сердит. Но на что?» Она никогда этого не знала. Он стал кричать на меня, не стесняясь двух прохожих в коричневых шерстяных пальто, которые постоянно оглядывались на нас, как любопытные ламы. «Кто? Говори! Кто тебе это сказал? Я хочу знать!»

Кто сказал? Я всегда это знал. Сколько себя помню. Когда как-то раз на уроке географии речь зашла о Советском Союзе, учитель вызвал меня отвечать перед всем классом и с ехидной ухмылкой попросил показать на карте города Москву, Ленинград и Сталинград — «Ведь их расположение тебе, Либман, верно, крепко вбили в голову дома?» — Ну, так кто же?

— Никто, я просто так сказал, — пролепетал я. Этот ответ, по всей видимости, его удовлетворил. Мой отец закурил яванскую сигару, закинул назад голову, как дирижер, и, ухмыляясь и выпуская дым, сказал: