– Что, сдала его копам как педофила-извращенца? Наплела, что он хотел изнасиловать тебя? Склонял к оральному и анальному сексу?

– Ты как в воду смотришь, Дэн! – лыбится соплячка.

– И они поверили в это?

– Достаточно того, что мой папаша поверил. А мой папаша – очень влиятельный мудак. И он терпеть не может русских. Русских парней. А ты ведь русский парень. Я еще в самолете это поняла.

– Чтоб ты сдохла!..

– Хи-хи! Какой ты милый, Дэн!.. И твой паспорт у меня. И ты ни слова не знаешь по-шведски. Помни об этом.

…Исходя из прикида Анны Брейнсдофер-Пайпер, исходя из рассказов соплячки о влиятельном мудаке папаше, я ожидаю увидеть лимузин с личным шофером (негром, латиносом, на худой конец – китайцем). Но вместо лимузина моим глазам предстает компактный и вполне демократичный «Пежо», единственное отличие которого от всех других, виденных мною «Пежо», – стеклянная крыша. Ни одного негра, латиноса или китайца в радиусе ста метров не просматривается. Следовательно, роль личного шофера – моего и Лягушонка – будет исполнять сама Анна Брейнсдофер-Пайпер.

Так и происходит.

Сочинительница устраивается на шоферском сиденье, мы с соплячкой занимаем места сзади; моя правая рука занимает место на плечах соплячки; левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли из волос я буду еще очень долго.

– …Вы не возражаете?

Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.

Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.

Тоже неплохо.

– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..

Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.

– Правда, – подтверждаю я.

– Поставь лучше вот это.

Части тела соплячки существуют совершенно автономно. Только этим можно объяснить сосредоточенность ее левой руки на моем паху, сосредоточенность и полную неподвижность. Только этим можно объяснить проворство ее правой руки: правая рука расстегивает рюкзак, вынимает плейер, открывает его, вытягивает диск и передает Анне Брейнсдофер-Пайпер. Правая рука соплячки не в курсе, что делает ее левая рука. А если была бы в курсе, то… о черт!., непременно бы присоединилась, перспективы у моего паха не самые радужные.

– Седьмой трек, – командует соплячка.

Со стоянки мы выезжаем под Земфиру.

«А девочка… девочка созрела-а-а!..»

Мне больше не удается поймать взгляд Анны Брейнсдофер-Пайпер. В зеркале заднего вида. Зато нижняя часть ее лица просматривается очень хорошо. Скорбные ноздри, скорбный подбородок, скорбные губы, сложенные в скобку или в подкову: крошечную подкову, темно-вишневую подкову, когда-то ее потерял жеребец по кличке Дэн. Салон сотрясается от голоса Земфиры, салон ходит ходуном.

Голос Земфиры – такой же наглый, как соплячка.

Голос Земфиры – такой же печальный, как мать соплячки, Анна Брейнсдофер-Пайпер.

Даже голос Земфиры никогда не сможет примирить соплячку и Анну Брейнсдофер-Пайпер. Никто, ничто и никогда не примирит их.

– Сделай громче! – командует соплячка.

– Это максимум, детка.

– Херня, херня, херня!.. А почему у тебя такая кислая физиономия, мамахен? Тебе не нравится эта музыка?

– Почему же?..

– Тебе не нравится эта музыка, потому что она – русская?

Соплячка нарывается, определенно. Если бы не паспорт, я бы таки врезал Лягушонку. Если бы не паспорт…

– Нет. Мне нравится эта музыка.

– Знаю, что не нравится. Потому что она – русская. А все русское уже давно тебе не нравится! Ты ненавидишь все русское. Может, и Дэн тебе не нравится? Он ведь тоже русский. Ну скажи, скажи, что он тебе не нравится!

– Мне… мне нравится Дэн.

Я не просто не нравлюсь Анне Брейнсдофер-Пайпер. Если бы она могла – она закатала бы меня в асфальт, утопила бы в чайной ложке (да, чайной ложки бы хватило!), бросила бы на съеденье крокодилам, вогнала бы лошадиную дозу цианистого калия, плеснула бы в рожу серной кислотой. Об этом кричит ее подбородок, ее скулы (хорошо еще, что я не вижу глаз), и лишь рот… Лишь рот Анны Брейнсдофер-Пайпер сохраняет нейтралитет – и то благодаря реликтовому слою кожи под темно-вишневой помадой. Тому самому, который никак не может забыть одного – Дэн-Дэн-Дэн.