— Мама, ты не будешь умирать, мне без тебя скучно будет! (И слезы.)

Однако к четырем годам примирилась и с этим».

Когда дети становятся старше, эгоистическая забота о личном бессмертии и о бессмертии ближайших родных начинает сменяться у них бескорыстной мечтой о бессмертии всего человечества. Украинский ученый Н.Н.Гришко сообщил мне о таком разговоре:

— Мама, я тоже умру? — спросила девятилетняя Галка.

— Непременно.

— А скоро?

— Лет через сто.

Галка заплакала.

— Не хочу, мамочка, умирать, хочу жить тысячу лет.

Пауза.

— Я, знаешь, мама, буду учиться на «отлично», потом буду докторшей и выдумаю такое лекарство, чтобы люди никогда не умирали.

— Это тебе не удастся.

— Ну тогда, чтобы люди жили не меньше ста лет. Я буду обязательно такое лекарство выдумывать.

Этот разговор замечателен тем, что в нем детский эгоцентризм сменяется (буквально у нас на глазах) горячей заботой обо всем человечестве.

Ляля Цвейберг пяти лет говорит:

— Вот ведь большие дяди и тети, а чем занимаются — хоронением! Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко — хороняют и хороняют, ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию — ведь жалко людей-то!

Буквально такое же не-личное чувство прорвалось у пятилетней Сашеньки:

— Зачем люди умирают?.. Мне жалко. Мне всех людей жалко, и чужих жалко: зачем они умирают? (Дневник Ф.Вигдоровой.)

Е.Калашникова пишет мне про пятилетнего Мишу, который, услышав о смерти знакомого, сообщил одному из гостей:

— Дядя, а ведь, знаете, умереть — это очень плохо. Ведь это на всю жизнь!

Двое ребят:

— Не ешь зеленых вишен, умрешь.

— Нет, не умру.

— Видел: вчера хоронили дедушку? Когда был маленький, он ел зеленые вишни — вот и умер.

О своей внучке Аленушке художник В.М.Конашевич пишет:

«Уговаривает нас с бабушкой не умирать, пока она не вырастет: она изобретет лекарство от старости и от смерти. Потому что смерти не должно быть».

Пятилетняя Лена обещает отцу:

— Я всегда буду тебя помнить — даже когда ты умрешь.

И тотчас перебивает себя:

— Нет, лучше мы вместе умрем. А то мне будет очень жаль, если ты умрешь скорей меня.

Отражая в своем сознании реальную действительность, ребенок по самому существу — материалист. Иначе и быть не может: таким формирует ребенка его жизненная, повседневная практика. Факты, приведенные на предыдущих страницах, свидетельствуют, до какой степени чужда ему всякая мистика.

Трезвость суждений ребенка способна поставить в тупик даже взрослых. Сидит, например, трехлетняя девочка, и на лице у нее трудная дума.

— Наташа, о чем ты задумалась?

— Кто будет хоронить последнего человека?

Вопрос деловой, практический: кто похоронит покойника, когда и похоронщики будут в могиле?

У Елизаветы Шабад, в ее книжке «Живое детское слово», приводится такой разговор маленького здравомысла с отцом:

— Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

— Может быть.

— И от тебя ничего не останется?

— Нет.

— Даже точки?

— Да. А ты меня будешь жалеть?

— Чего же жалеть, если ничего не останется! [69]

Подобных детских высказываний записано у меня очень много, но и приведенных достаточно, чтобы установить основные их типы. Замечательно, что некоторые из них сообщались мне дважды и трижды в разное время из разных источников, и я не мог не прийти к убеждению, что они в значительном своем большинстве характерны для очень многих нормальных детей.

Как уже сказано выше, я приступил к собиранию детских выражений и слов полвека назад, даже раньше, и это дало мне возможность подметить одно очень важное качество собираемых мною материалов — их частую повторяемость, их, так сказать, однотипность: моя правнучка в своем словотворчестве идет точно тем же путем, каким шли мои дети и внуки, и не только в словотворчестве, но и в методах всей своей умственной деятельности.

Эти три поколения детей, которые я мог наблюдать на протяжении столь долгого времени, давали в соответствующем возрасте одно и то же причинно-следственное истолкование одним и тем же явлениям окружающей жизни.