— Так что же все-таки стряслось?

— Знаете… после тех неприятностей мы на все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности… Женька… Она тоже телефонистка… Так вот Женька как-то говорит: «У нашей соседки — ее двор и наш тынами сходятся — почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимает, а вечером опять вешает…

— Ну и что ж тут такого?

Сколько таких вот наивных сыщиков встречал Лебедев на своем веку!

— Вот и я так спросила. — Дуся оживилась и чуть подвинулась к майору. — А Женька ответила: а ты заметила, что немецкие разведчики летают на рассвете и на закате? Мы же посменно дежурим и, конечно, это знаем. По ихним самолетам можно проверять часы. А Нина у нас девушка решительная. Пошла к той соседке — она оказалась вовсе не бабкой, а довольно интересной женщиной — и все высмотрела: мужиков у нее нет, только девочка, дочка. А белье-то мужское! Спят они с дочкой на одной кровати, на домотканом, а простыни вывешивает фабричные.

— Так-так… следопыты, — усмехаясь сказал Лебедев, но внутренне подобрался — в рассказе проглядывала опасная логика.

Она заметила его любование ею, уловила строгость в голосе и, покраснев, отвела взгляд.

— Вот… Нашим мы решили не сообщать, чтобы не посмеялись над нами. А потом узнали, что вот… вас ранило… И я… мы… — Она окончательно смутилась: не могла же она, не имела права рассказывать, как плакала, как волновалась, даже молилась; чтобы он выжил! И, заикаясь, продолжала: — А сегодня… сегодня… я дежурила с утра, прибежала Женька и сказала: «У нашей соседки красное белье». Я не поверила, передала ей дежурство и сбегала посмотреть. Точно! На веревках красные перины, подушки, платье и просто красная материя. А ведь, смотрите, вчера вечером к нам приехали шоферы, ездовые, все избы заняли, стало известно, что где-то поймали диверсантов. А ночью все слышали бой. Вот! А утром — красное белье. И заметьте, немецкие самолеты-разведчики уже не только на рассвете прошли, утром еще три самолета было… Девчонки и решили: иди, говорят, к… — она чуть не сказала «к своему», — майору и расскажи. Потому что, если мы своим расскажем, может, на смех подымут. А он должен знать… Я же ночь не спала, а днем к вам не пробьешься — не пускают…

— Откуда знаете? — быстро спросил Лебедев, словно найдя самое главное в ее рассказе.

— Я… это… В общем, я приезжала, да меня к вам не пустили. Говорили, вы неважны… Вот потому второй раз я приехала на рассвете… В это время машина наша ходит — газеты возит… Вот с ней… Меня ж они знают… Иначе задержат…

Он все понял, и потому, не сдерживаясь, обнял Дусю и поцеловал в пахнущие мятой и тройным одеколоном волосы. Она напряглась, но не отстранилась. Отодвинулся он, заглянул в ее светло-карие строгие глаза, сказал:

— Спасибо, девочка.

Она почувствовала, какую черту он переступил и куда повел ее, и потому, стараясь удержаться, залепетала:

— Нет, что вы, это же не я… Это мы все… Особенно Женька. Она заметила… — и умолкла, беспомощно глядя в его веселые, озорные глаза и угадывая в них такое, отчего ей стало и страшно, и радостно.

Лебедев взял ее маленькую шершавую руку, погладил ею себя по щеке и, нагнувшись, поцеловал. Она шепнула: «Не надо, не надо, увидят…» Он отстранился медленно, уже не смущаясь, не краснея и не отпуская ее маленькой, вздрагивающей руки.

— У вас когда дежурства?

— Всю неделю с утра, потом неделю с обеда, а потом… ночью. Мы еще поддежуриваем… днем… когда много вызовов.

— Понятно. Договоримся так: я как-нибудь заеду. Сбегаю в самоволку, — засмеялся он. — Я ведь в самоволке. Как и вы… когда ко мне ездили… Самовольщики! — Ему стало бездумно весело. Это веселье передалось и ей, и она тоже засмеялась. — А ночью… ночью вы вызывайте меня. Ночью я чаще всего один… если на месте. И я буду позванивать.

Он опять наклонился к ней, поцеловал за ухом, вдыхая ее запах и понимая, что поцеловать по-настоящему он сейчас не имеет права. Может, но не имеет права: улица, ходят люди, а то, что пробилось в нем, не терпит чужих взглядов.

В дальний лес они вошли на рассвете. На опушке Матюхина окликнул Грудинин:

— Товарищ младший лейтенант, оглянитесь.

Матюхин оглянулся. Позади остались дальняя луговина, незасеянное поле, перелесок. Все как обычно, все как на карте. Андрей пожал плечами. Сутоцкий подошел поближе, с острым интересом вглядываясь то в одного, то в другого.

— Ничего не заметили?

— Нет… как будто…

— Неужель не замечаете следов?

Никто следов не видел — трава и трава. Грудинин смотрел на них как на неразумных: как можно не видеть, когда все так ясно и понятно.

— Дак вон же… глядите… стежка — она ж прямо в глаза бьет. Трава ж не весенняя, которую примнешь — она поднимется. Дело к осени. Бурьян ломкий, положил — уже не встанет. А мы ж вчетвером протопали. Умяли.

Только после этого разведчики увидели собственный след — почти прямую, лишь изредка искривляющуюся тропку.