Подобрав подходящее дерево, Матюхин тоже снял сапоги.

С первыми лучами солнца вдалеке взревел танковый мотор, и Андрей отметил: танкисты на месте. Мотор поработал, потом опять взревел — и звук стал отдаляться. Через некоторое время донеслись приглушенные лесом выстрел и пулеметная россыпь. Видимо, противник и в резерве не забывает о боевой подготовке: оборудовал где-то танкодром и ведет занятия.

На смену первому мотору взревел второй, потом опять донеслись выстрелы. От дороги пробился шум тяжело груженных машин. Над лесом низко проплыл маленький, вероятно связной, самолет. Проследив за ним, Андрей заметил, что над его бортом свешивается голова в авиационных очках-«консервах». Похоже, летчики кого-то ищут. И почти сейчас же вдалеке раздался собачий лай — заливистый, злой, нетерпеливый.

Андрей впервые за все время вздрогнул и оглянулся по сторонам. Лай немецких сторожевых собак… Сразу вспомнился лагерь… неудачный побег и оскаленная, с уже желтоватыми клыками, собачья морда над лицом. И жаркое, вонючее ее дыхание. И глаза. Злобные… Да нет, не злобные. Это мягко — злобные. Звериные! С темно-розовыми от старательности и боевого возбуждения белками. Собака не лаяла, не рычала, она топтала грудь и норовила вцепиться в горло, а Андрей подставлял ей руку. Второй рукой он толкал ее в грудину, в острую кость, покрытую хорошо промытой жесткой шерстью. Собачий поводырь молча бил по руке плетью. Той самой плетью, которой он, вероятно, наказывал и собаку. Другие охранники смеялись — весело и громко. А собака нажимала на Андрея всей тушей, словно старалась выслужиться, доставить удовольствие своим хозяевам…

Укусы болели долго, но не гноились. Говорили, что в собачьей слюне есть какая-то сила…

Собака — это страшно. Сама по себе она ерунда, а вот в сочетании собака и охранник — страшно… Они как бы сливались, дополняли друг друга и уничтожали последнее, что есть в человеке человеческого. Оставалось только звериное стремление выжить. Любой ценой. Пусть оторвут руку, пусть ногу, но выжить.

Подул ветер, и собачий лай больше не повторялся. Андрей вытер испарину и постарался сосредоточиться. Это удалось не сразу. Давнее ощущение, что все идет не так, как надо, вернулось и стало предчувствием беды. Какой, почему, Андрей не понимал, но чувствовал: что-то сменилось в округе, что-то идет не так, как ночью или даже утром.

«Вот вернутся ребята, и мы сообща решим, что делать. И как делать», — думал он и понимал, что это отговорка, успокоение себя.

Все знали, что делать — сторожить танкистов — и как делать — бесшумно и незаметно. А он, командир, должен следить за выполнением этого приказа и учить, как нужно сделать, чтобы его выполнить. Учить… А он всегда знал, чему учить?

Сутоцкий и Шарафутдинов вернулись чуть позже, чем он их ожидал. И странные. Рассерженный Сутоцкий, с раздувающимися ноздрями чуть вздернутого носа, неприязненно поглядывал на бледного, с поджатыми губами, словно закаменевшего Шарафутдинова. Они сразу прошли в сосновые заросли, что окружили несколько старых, далеко отстоящих друг от друга сосен, и залегли. Что ж, появились грамотно и замаскировались правильно.

Матюхин спустился на землю, обулся и улегся возле ребят.

— Докладывайте.

— Чего докладывать?

— Что видели.

— Пускай он докладывает! — прошипел Сутоцкий и отвернулся.

— Старшина Сутоцкий! Вы, кажется, забыли, что получили боевой приказ! За его невыполнение — расстрел! В любом месте!

Николай круто повернулся с боку на бок и приподнялся на локтях. Видно, он заметил во взгляде младшего лейтенанта нечто такое, что подсказало: Матюхин на пределе. А каков предел на войне, Сутоцкий знал…

— Дорога действительно есть. Даже улучшенная и, видимо, недавно прорубленная. Движение войск не наблюдалось. Прошли одна легковая машина и с десяток грузовых с досками. Линий связи не обнаружили. Все.

— А что вы заметили, товарищ Шарафутдинов?

Гафур попытался было вскочить, но Андрей придержал его за плечо.

— Лежа.

— То же самое, товарищ младший лейтенант.

— Понятно… Какая машина, товарищ Сутоцкий?

— Обыкновенная… Крытая… Маленькая…

— Сколько человек в ней сидело и кто?

— Не успел рассмотреть. А рассмотрел бы — документы принес.

— Доски какие?

— Чего ты пристал? — возмутился Сутоцкий. — Обыкновенные доски!

«Больше я этой неврастении терпеть не буду, — решил Андрей, — как и панибратства. Сегодня же поговорю с Николаем. Если не понимает сам, нужно подсказать, а то и заставить».

— А вы, Шарафутдинов, что скажете?

Гафур быстро, остро-вопросительно посмотрел на Николая.

— Машина странная, товарищ младший лейтенант. Ехала медленно и на ямках очень тяжело скрипела. Прямо переваливалась. Сидели в ней двое. У шофера — справа пулемет. У второго, офицера, — он в высокой фуражке — автомат.

— Пулемет сквозь стекло?

— Так точно, товарищ младший лейтенант. Я очень удивился: как это сквозь стекло? Потом смотрю — правильно, в стекле дырка. И стекло странное — как бы туманное.

— Так… А доски какие?

— Это не доски, товарищ младший лейтенант. Это бруски, опиленные, квадратные.