В один чудесный майский день мы с Таней собрались посетить зубного врача, который жил в Добржиховицах — следующей после Вшенор станции.

Мы ехали к врачу прямо из гимназии, и Таня, обедавшая всегда дома, на этот раз должна была остаться без обеда до самого нашего возвращения из Добржиховиц, что, конечно, было учтено заботливыми родителями.

— На моей станции мы должны высунуться из окна, — сказала она, — на платформе будет стоять мой брат с бутербродами, он даст их мне, чтобы я не умерла с голоду…

Мне было страшно любопытно посмотреть на Таниного брата — какой он из себя, этот взрослый студент медицинского факультета, похож ли на Таню, такой же симпатичный или противный какой-нибудь? Противным он, конечно, быть не может — ведь он же брат Тани!

Уже задолго до остановки мы торчали у окна и прежде Тани я увидела своими дальнозоркими глазами высокого человека, всматривающегося в окна проходящих вагонов.

— Вот он, — сказала я Тане, и таинственный ее брат подбежал к нашему окну.

Все произошло очень быстро: он подбежал, сунул Тане пакет с бутербродами, что-то сказал, улыбнулся. Таня машет рукой, мы видим ответный взмах руки, и платформа исчезает за поворотом.

С тех пор, пусть не высказанная никому, даже самой себе, но поразительно упорная мысль прочно угнездилась в моем сознании — как бы поскорее поехать к Тане в гости и увидеть… Нет, это слишком страшно, — хоть бы краем глаза посмотреть еще раз на этого ее брата, Волю.

Но, увы, этому свиданию еще долго не суждено было состояться: в конце мая я заболела скарлатиной в очень тяжелой форме.

Скарлатина в то время считалась очень опасной заразной болезнью, и по заключению врача меня необходимо было изолировать — отвезти в Прагу «на Буловку», как называлась больница для инфекционных болезней.

Я плохо помню, как меня укладывали на носилки, выносили в сад… В памяти остались только яркие лучи света от фар, прощальный взмах маминой руки, и все поглотило вязкое и душное забытье.

Я пролежала шесть дней без сознания, в сильном жару. К счастью, мрачные прогнозы не оправдались, и в один прекрасный день я проснулась совершенно здоровой и в прекраснейшем настроении. Яркий солнечный свет заливал небольшую белую комнату. Скосив глаза, я увидела, что у другой стены стоит еще кровать и незнакомая женщина с улыбкой на меня смотрит. Я хотела приподняться, но не смогла… Может быть, я привязана к постели тысячью невидимых шелковых нитей, как Гулливер в стране лилипутов? Я могла только ворочать глазами, которые я и уставила на эту женщину, которая сказала что-то на странном языке. И тут я сообразила, в чем дело: я же в больнице. И соседка моя, значит, тоже больна этой детской болезнью, что достаточно странно, принимая во внимание ее далеко не детский возраст. Но я выздоровела, я уже здорова! Я так обрадовалась, что даже слезы выступили на глазах. Женщина, видимо обеспокоенная моими слезами, подошла ко мне, бормоча что-то успокаивающее. И вдруг я поняла — она говорит по-итальянски! Как это, почему, где я очутилась? И снова противное кружение завихрилось у меня в голове — я, что ли, в Италии? А мои губы совершенно автоматически зашевелились, и я ответила женщине тоже по-итальянски:

— Ничего, мне хорошо, это я от радости.

Надо было видеть изумление женщины! Она попятилась от меня, протягивая руку, как бы отталкивая некий призрак, а на лице появилось смешное выражение ужаса, как будто она увидела Всадника без головы, быстро сменившееся радостью, так и озарившей ее простоватое крестьянское лицо.

— Ты итальянка? — воскликнула она.

Мне было неловко ее огорчать, но я ответила по правде, что я русская. Такого ответа бедная женщина уж совсем не ожидала: наверное, она в первый раз слышала, что существует такая нация, — во всяком случае на ее лице появилось выражение полной растерянности.

— Я недавно приехала из Италии. Мы жили почти два года в Риме, — поспешила я объяснить.

— О, Рома! — вскричала моя итальянка. — Я тоже из Рима… — И даже слезы радости сверкнули в ее небольших черных глазах, а руки молитвенно прижались к груди.

Время тянулось томительно долго. Очень скоро я совсем поправилась, встала, выходила и в коридор, и на кухню, но чаще оставалась в обществе моей Джеммы, с которой мы оживленно, на удивление нянек и докторов, быстро-быстро говорили по-итальянски. Оказалось, что она родилась на той самой виа Номентана и тоже знала все лавчонки по дороге на базар и чуть ли не каждого лавочника и продавца.

Всякие визиты были запрещены, и Саввка и Тин появлялись только вдалеке за забором больницы, откуда делали мне достаточно непонятные знаки и гримасы. Все равно было очень приятно видеть родные физиономии братцев, и одновременно было очень обидно, что я торчу здесь за закрытым окном, в то время как они пользуются великолепной свободой, дышат свежим воздухом и вон даже как загорели. Ведь лето было в самом разгаре, и они, конечно, купались в нашей Бероунке, играли в волейбол…

Братцы принесли мне вышивальных ниток и куски полотна — на них уже были напечатаны рисунки всяких цветов и бабочек. Это занятие меня увлекло. Я лишний раз подивилась маминой мудрости: действительно, время, доселе казавшееся неподвижным, застывшим от скуки и безделия, пришло в движение и стало хотя и медленно, но неуклонно приближаться к желанной выписке. Тем не менее мне очень хотелось еще как-нибудь ускорить движение времени. И вдруг появилась надежда на убыстрение этого процесса.

К нам в палату из другой перевели одну чешку. В вечер своего прихода она с таинственным видом вытащила из сумки какую-то баночку, натерла мазью подошвы своих ног и удовлетворенно залезла под одеяло. Я, естественно, поинтересовалась: что это за мазь и зачем вся эта процедура?

— А для того, чтобы кожа поскорее слезла, — отвечала та. — Хочешь? Только врачам не говори.

— Конечно, хочу! — чуть не закричала я.

Я последовала ее совету, густо намазала себе ноги, завернула поплотнее в полотенца и улеглась в полном восторге.