– Что у него болит, доктор? – спросил Фридрих Холин.

– Горло болит, и ваш ребенок это вам сказал. У ребенка скарлатина. И мальчику дышать трудно. У мальчика воспаление легких.

– Как это? Как – скарлатина?

– У еврейских детей, как правило, слабое горло, – сказал врач. – Такова наша особенность. Началось, вероятно, со скарлатины. Потом воспаление. Организм очень слабый.

– Наша особенность? – сказал Холин. – Еврейская особенность?

Отец его был наполовину евреем, однако еврейскую бабушку Холин никогда не видел, бабушка жила во Львове – умерла лет десять назад. Отец, правда, называл себя евреем. Но сам он не еврей, какой же он еврей?

– Разве я не увижу, когда ребенок еврей? – сказал врач. – Ваша жена тоже еврейка, это на ней написано. А у вас кто еврей из родителей, папа или мама? Папа? Я так и думал.

Верно: жена тоже наполовину еврейка. Как все-таки некоторые люди быстро нацию определяют. Холин спросил:

– Доктор, это опасно?

– Воспаление легких – это очень опасно. Быть евреем опасно. Вы сами знаете.

– А скарлатина?

– Скарлатина тоже опасно. Но быть евреем гораздо опаснее.

– Как вас зовут, доктор?

– Розенблюм, Захар Абрамович.

– Захар Абрамович, он не умрет? – Зачем спросил? Как страшно эти слова прозвучали. И темно в комнате, и на улице темень.

– Не пускайте в дом господина Гитлера. И достаньте нужные лекарства. И все будет хорошо.

– Какие лекарства, доктор?

– Стрептоцид и норсульфазол. Чудесное лекарство.

– Нам страшно, доктор, – сказал Холин.

– Мне тоже страшно, и моей жене страшно. Когда давно боишься, привыкаешь. Становится легче.

– Я уверен, что победа близко, – сказал Холин. Но думал он только о ребенке.

– Не сомневаюсь, – сказал Розенблюм, – победа очень близко. Не удивлюсь, если завтра уже случится победа. А что потом?

– Вы говорите это странным тоном.

– Скажу вам как еврей еврею, я очень хочу, чтобы господину Гитлеру намылили шею. Только думаю: когда немцев прогонят, мне будет трудно дружить с теми советскими людьми, которые выдавали евреев немецким фашистам.

– Предателей у нас в стране очень мало.

– Вам так кажется?

– Что делать, Захар Абрамович?

– Надо принимать предписанные лекарства. И хорошо кормить мальчика.

– И поможет? Поможет?

– Должно помочь, – сказал Розенблюм, который видел разное.

Паша болел тяжело, через неделю стало понятно, что стрептоцид ему не помог. Люба ночами сидела у постели мальчика, держала руку у него на горле. Паша шептал: «Горлышко болит, мама, положи на горлышко ручку». Люба называла его «пряничек». «Спи-усни, пряничек, проснись здоровенький». Но мальчику стало совсем худо. Температура поднялась до сорока, он мерз. Люба кутала его байковым одеялом, взятым у Рихтеров; на одеяле были нарисованы зеленые медведи.

Пришел доктор Розенблюм, сказал, что нужен пенициллин.

Что такое пенициллин, Холин не знал, и врач им объяснил, что это новое лекарство, очень сильное. В Англии изобрели – на фронте так раненые спасаются.

– Как хорошо, что пенициллин есть, – сказала Люба и стала гладить руки доктора. – Спасибо вам, голубчик Захар Абрамович.

– Пенициллина у меня нет, – сказал доктор, – Бывает только в госпиталях для раненых. Присылают из Англии, мне рассказывали в Первой градской. У них есть для инфекционных раненых. Если загноение при ранении в живот. И советский пенициллин в Боткинской больнице есть. Точно не знаю, не видел никогда, но говорят, что советский пенициллин есть.

– А вы не поможете достать?

– Как же я вам помогу? – и Розенблюм сжал руку Холина. – Вы отец, у вас должны быть силы. На черном рынке, говорят, купить можно.

– Мы книги продадим, – сказал Холин.

– Боюсь, ваши книги сегодня никому не нужны. Продайте пальто.

На Тишинском рынке, где продавали вообще все, даже ковры и мед в больших банках, – пенициллина не было.

Ночью они сидели с женой возле Паши, а Паша дышал слабо. И Холин прижимал ухо к груди мальчика, думал, что тот уже не дышит. Но сын дышал, тонкий хрип проходил сквозь тело, еле слышный звук, как сигнал далекого паровоза – словно далеко проходила железная дорога и оттуда донесся звук. Они друг с другом не разговаривали почти до утра, а под утро Люба сказала:

– Если Паша умрет, что же делать будем? Жить будет трудно.

– Я тогда жить не буду, – сказал Холин. Как и всегда в эти дни, сказав о своих переживаниях, Холин почувствовал, что сказал глупость. Он хотел сказать, что ему невыносимо больно, но получилось, что он свое переживание уравнивает со смертью, а смерть – вот она, перед ними. И смерть приходит без всяких переживаний. Ему стало стыдно. Почему я не умею говорить нужные вещи, думал он.

– Надо жить, – сказала Люба, – вокруг столько горя. Надо людям помогать. Но будет трудно жить.