Теперь стало стыдно за мелкие дела: было все равно – написана ли рецензия на повесть, высказано ли мнение. Достать сахар, выставить на крышу ведра с песком, запастись картошкой – было важно, а стихи не важны совсем. Про войну не говорили, войну не обсуждали – но все сравнивали с войной. И даже ежедневные сводки по радио не обсуждали – как не обсуждают пожар; горело и горело; говорить про войну было не нужно – она была везде.

Есть большое единство людей, гораздо большее, нежели любое общество, или государство, или партия единомышленников, – это смерть. Когда люди приходят с праздных улиц на кладбища, они смолкают, сплоченные плотной общностью бывших жизней. Но стоит сделать шаг обратно в пестрый город, в суету необязательных дел, и единства нет – есть любовь к некоторым, неприязнь к отдельным, равнодушие к большинству. Пришла война, и единство смерти вдруг скрепило всех.

Перед лицом этой неоспоримой общности – стали важны простые домашние дела, понятные каждому: чаепитие, поход в кино, штопка порванной рубахи – а занятия, понятные одному, стали ненужными. Домашняя жизнь перестала казаться пустяком, ей отдавались истово, словно наперекор беде – и в этом все тоже были заодно. В прежней жизни Фридрих Холин часто говорил себе: зачем тратить драгоценные минуты на чаепитие – я могу это время отдать творчеству. Теперь он думал: зачем сочинять то, что никак не поможет – зачем тратить минуты, которые могут стать последними?

То, что небытие совсем рядом, чувствовали все – и Холин это чувствовал тоже. Их дом вымер. Квартира Рихтеров, в которой прежде жила большая семья, стояла молчаливая: старшие сыновья уехали на испанскую войну, не вернулись; младший, Соломон, стал курсантом летного училища – обещал писать, но не писал. Старик Рихтер вечерами заходил к Холиным – видно было, что тоскует по большой семье. «Хоть погреется у нас, каково ему одному, без четырех сыновей», – говорила жена. Моисей Рихтер садился на табурет на кухне, молчал, к нему подводили маленького Пашу: «Поздоровайся с дедушкой», – и Моисей гладил Пашу по голове своей костлявой рукой со вздутыми венами.

Опустела квартира Рихтеров; сгинула семья Дешковых, точно и не было такой семьи вовсе; в квартиру к Дешковым вселились Щербатовы из подвального этажа, но и Щербатов пожил в доме недолго – уехал на фронт. А может быть, и не на фронт – кто теперь разберет, куда человека послали. В отсутствие нового хозяина приходили в квартиру трое – вошли резко, жену Щербатова отодвинули в сторону, все перерыли заново, как после ареста Дешкова. Фридрих Холин спросил у старика Рихтера: «Как думаете, зачем приходили?» Старик пожевал губами, сказал: «Когда война, много крови. Хищники кровь чуют, по следу идут».

Если вечером смотреть на окна дома – редко где светится окно.

«А у нас сегодня постный сахар» – лакомство сегодня, розовый и желтый сахар, его вприкуску с кипятком едят, маленькому Паше нравится. Когда возьмешь на руки ребенка, спокойнее – есть задача: маленького уберечь.

Под Новый год заболел Паша Холин. Начался жар; мальчик сначала плакал, потом уже и не плакал, сил не было. Говорил мальчик совсем тихо, ручки его лежали поверх одеяла, тощие и слабые.

– Что у тебя болит, Пашенька? – повторял Фридрих Холин. Он сидел у кровати ребенка, задавал один и тот же вопрос, который Пашу утомлял. Холин говорил эти слова от беспомощности. Он хотел сделать что-то, безразлично что именно, лишь бы нашлось ему дело – куда-то пойти, что-то принести; невыносимо было видеть белое лицо мальчика.

– Что, что болит? – повторял Холин. Мальчик морщился, звук голоса его утомлял.

Жена говорила Холину:

– Успокойся, прошу тебя, – и обнимала Фридриха, словно болен был он, а не их сын.

Однако Холин должен был хоть что-то делать, и ему казалось, что, спрашивая, он проявляет заботу. И он настойчиво спрашивал:

– Что у тебя болит, Паша, скажи папе.

– Горлышко болит, – сказал он, – и грудка болит. Дышать не могу.

Жена клала руку на грудь мальчика, а тот просил:

– Положи на горлышко, – и Люба клала руку на его горло.

– Что, что болит? – повторял Холин. – Что принести? Что нужно?

Он вставал со стула и ходил по комнате, так вот и успокаивался. Катя смотрела, как Холин ходит, и объясняла мальчику: «Папа волнуется. Вот как папа своего сыночка любит. Видишь, папочка переживает. Ты должен скорее поправиться. Нельзя папочку волновать».

Но мальчику становилось хуже.

– Что я должен делать?

Однако ничего от Фридриха Холина не требовалось, ничего было не нужно. Есть Паша не просил, пить не мог, врача уже вызывали третий день, но врач не приходил.

– Пойду приведу врача, – говорил Фридрих Холин; он вставал, резкими шагами ходил по комнате, надевал пальто, выглядывал в окно – за окном была беспросветная декабрьская ночь, и врача в этой ночи не было. Врачи работали в госпиталях для раненых, детских докторов было мало – и лекарств было мало тоже.

– Чаю выпей, чайку горячего, – говорила Люба, но мальчик не мог пить, болело горло.

Пришел наконец врач, тихий еврейский доктор с большим носом. Он просил Пашу открыть рот, наклонялся к мальчику, сдвигал круглые очки на лоб и рассматривал Пашино горло. Потом достал трубочку и прикладывал к Пашиной спине и груди. И стучал по ребрам согнутым пальцем.