Ликвидацию евреев в Сычевском дулаге завершили до начала атаки; солдаты обеспечили быстрое заполнение евреями автомобиля-душегубки – потребовалось четыре часа работы на всю партию, из расчета 25 минут на каждые пятьдесят человек. Трехтонный «Опель Блитц» забивали до отказа, времени раздевать евреев и сортировать личные вещи не было.

Спустя три года начальник айнзацгруппы полковник Олендорф так описал работу газвагенов на вверенной ему территории.

«Полковник Покровский: Сколько было казнено с помощью этих автомобилей?

Олендорф: Я не могу назвать точную цифру, но сравнительно это было очень немного, примерно, несколько сотен.

Полковник Покровский: Вы сказали, что в этих машинах казнили главным образом женщин и детей. По каким соображениям?

Олендорф: Существовал категорический приказ Гиммлера по этому поводу. Женщины и дети, согласно этому приказу, должны были быть умерщвлены именно таким образом для того, чтобы избежать лишних душевных волнений, которые возникали в связи с другими видами казни. Это также давало возможность мужчинам, которые сами были женаты, не стрелять в женщин и детей.

Полковник Покровский: Наблюдал ли кто-либо за поведением казнимых в этих машинах?

Олендорф: Да, врачи.

Генерал Никитченко: По каким мотивам истребляли детей?

Олендорф: Был приказ о том, что еврейское население должно быть полностью уничтожено.

Генерал Никитченко: В том числе и дети?

Олендорф: Да.

Генерал Никитченко: Только ли детей евреев уничтожали?

Олендорф: Да.

Генерал Никитченко: А детей тех, кого вы относили к категории комиссаров, тоже уничтожали?

Олендорф: Мне не известно, чтобы когда-либо разыскивали семью комиссара».

И действительно: детей и семьи комиссаров в тот день уничтожать возможности не было – но еврейских детей до начала боя передушили всех.

В приведенном выше диалоге Олендорф предстает человеком долга, к тому же он был человеком поэтическим (рассказывают, что на Нюрнбергском процессе влюбленные женщины слали ему в камеру розы), поэтому Олендорф старался умерщвлять евреев с минимальными психологическими травмами для солдат рейха – но в те дни в Сычевском дулаге грязную работу приходилось делать наскоро. Делали что могли и как могли.

Повезло, что штаб зондеркоманды 7А при айнзацгруппе Б – находился прямо в Сычевке. Все решалось просто и быстро. Командир зондеркоманды был назначен недавно, как и Модель: прежнего командира, доктора юриспруденции Вальтера Блюма, отозвали в Берлин – сейчас на его месте оказался расторопный Курт Матчке. Генерал Модель коротко поговорил с Матчке по телефону: «Вы понимаете, что у вас два часа, в лучшем случае, три. Я не могу вам дать больше одной роты солдат». – «Благодарю, я все понимаю. Этого достаточно, генерал».

Газваген (в ту пору автомобиль еще именовали «дезинфекционным» – Entlausungswagen) в распоряжении солдат имелся один, к тому же маломощный – на пятьдесят человек максимум. Но работали быстро и ладно; огромным облегчением явилось то, что евреи заранее были маркированы, солдаты не тратили времени на выявление еврея среди заключенных. Шел счет на минуты: неизвестно было, что окажется быстрее – основная сила со стороны русского фронта, движение разбитой, но все еще живой 29-й армии, которая перешла Волгу и шла на соединение с основными частями, – или танковый корпус 9-й армии рейха.

Как раз в тот момент, как еврейские трупы облили бензином, Моделю доложили о подходе танкового корпуса. Одновременно пришли сведения от Кумма: полк «Дер Фюрер» закрепился на плацдарме.

Теперь красные могли атаковать: было кому их встретить.

Вальтер Модель – жилистый, отважный, точный – сказал адъютанту, что все решится в следующие десять часов. Адъютант Мэкер вместе с генералом еще раз поглядели карту: слабое место одно – там, где стоит полк молодого Кумма. Подкреплений Кумму в ближайшие десять часов взять неоткуда.

– Курт Матчке просит поставить его людей в оборону.

– Они что-нибудь умеют?

– Наверное умеют.

– Что ж. Пусть штурмуют вокзал.

Война стала таким большим делом, объединившим сразу всех людей, что прочие дела по сравнению с войной сделались сразу никчемными. В дни мира разные мелкие занятия казались важными: можно было посвящать дни обсуждению спектакля, или сочинению стихов, или написанию рецензии на повесть, или еще чему-нибудь, что было необязательным для жизни общества, но интересным. Когда война накрыла город, занятия горожан стали сопоставлять с ежедневной смертью многих, и в то время как люди убивали людей и рушилась вся жизнь – заниматься необязательными делами стало стыдно. Казалось, пока совершается необязательное занятие, погибает человек, и ничем нельзя объяснить, почему ты не спас этого человека, а занимался своим необязательным занятием. Но так ведь было всегда, и до войны так было тоже – были беды и смерти, а значит, были и неравновеликие им занятия. Верно, но просто во время войны это сопоставление стало понятным, а до того – таким заметным не было. Прежде беда случалась неожиданно: мы встречались с человеком – а потом он вдруг умирал, и все переживали, что при жизни уделили ему мало внимания. Но умирал человек внезапно – как угадать, что ему надо было уделить внимание именно вчера? Во время войны смерть была объявлена заранее, и это все меняло.