Но была в Клавиной интонации какая-то неестественность, какой-то слишком уж неоправданный оптимизм. Маша немножко поднажала, почувствовав фальшь, но Клава стойко держалась своего, ловко перескочила на то, как-де там у Маши на личном фронте. Маша в долгу не осталась, привычно сослалась, что нажилась уже семейной жизнью, хватит с нее. Не хотелось ей торопить события, рассказывать, что наконец-то встретила и она хорошего человека.

Они поболтали еще немножко – о видах на ягоду в этом году, о том, что скоро грибы пойдут, что в Норкине наконец-то новую больницу достроили, оборудование все заграничное привезли, что Клаве удалось-таки дожать Пургина, чтобы в Лошках лавку продуктовую открыли, – и вдруг Клавдия не выдержала, захлюпала в трубку, завыла тонким голосом, на одной ноте:

– Машенька, беда у меня со Степанычем, не знаю что и делать-то мне! У-у-у!!!

– Что? Что случилось-то, Клава? – Маша перепугалась не на шутку. – Заболел? Запил? Что, Клава, что?

– Ох, Маша, я сама толком не понимаю ничего, – горько выдохнула Клавдия. – Я уже и к врачу его таскала! А как он упирался, как упирался, думала по дороге от меня сбежит, пока до Норкина доедем…

– Да не томи ты, – рассердилась Мария, – говори уже!

– С глазами у него что-то, Маша, совсем ведь почти не видит ничего. А мне не говорил долго, дурак старый, не хотел вроде как волновать. А я и смотрю, он вроде бы как под ноги не смотрит, все время спотыкается. И все время сердится, кричит: где, Клава, кисти мои, что в банке стояли, куда дела? А кисти как стояли, так и стоят, где сам поставил, на видном месте. Ложку под стол уронит, так шарит там руками до умопомрачения, пока на ощупь не возьмет.

– Клава, а что врач-то сказал вам? – теряла Маша терпение, в душу закрался леденящий холодок. Степаныч, он же в первую очередь художник! – И как он писать теперь, может?

– Да ничего я не понимаю! Он до последнего времени ходил еще на эти свои, на этюды. Только все ведь заметили, что не так у него теперь выходит, не так. У нас художники смеются, что Степаныч на старости лет технику сменил, но это они так, от зависти смеются, у него теперь так все выходит, как в дымке, нечетко так. Но все равно хорошо покупали, даже лучше еще, его все хвалили. А вот последнее время он и рисовать забросил, сидит, в одну точку смотрит и молчит все. Я, Маша, боюсь, как бы не запил-то с горя. Как бы не запил!

– А врач что, Клава? Что врач сказал?

– Что сказал! Сказал, что операцию надо делать на глаза, только ее у нас не делают. Такие операции только в очень больших городах делать умеют, в Москве, у вас да еще в Новосибирске и в Иркутске вроде бы. Направление ему давал, чтобы все бесплатно, а он ни в какую. Я уж уговаривала его в Иркутск поехать, хотя бы проконсультироваться у тамошних глазников, а он наотрез, наотрез. Я же, Маша, вижу, что он боится, что вдруг ему там приговор вынесут. Он же не переживет этого, ох! Что же делать мне, я и не знаю.

Маша чуть сама не заплакала от безысходности и обиды. Сколько сделал для нее Степаныч в свое время, сколько ей помогал, а она не удосужилась даже почаще звонить, не смогла выпытать, не вчера ведь это все началось у него. А ведь раньше не было у них друг от друга секретов. И Степаныч тоже хорош! Ведь на поверхности лежит самое разумное решение – позвонить Маше, все рассказать и поехать на операцию в Питер. Если бы начали своевременно, то сейчас, чем черт не шутит, уже все в прошлом бы осталось. А он тихушничает. Нет, всем давно известно, что лечиться мужики большие трусы, но надо же что-то делать!

– Клава! – Маша по-деловому взяла себя в руки. – Ты только не волнуйся. Ты мне по факсу скинь все, что доктор написал, а я завтра с утра попробую разузнать, где это у нас оперируют. И еще, если Степаныч со мной говорить не хочет, то и не надо. Ты ему скажи: я ему билет куплю и пришлю, а если не захочет, то я денег не пожалею, сама прилечу и насильно его заберу. Я с ним шутки шутить не буду. Как маленькие, честное слово!

Маша приняла решение, сразу успокоилась и стала строгой. Главное – это ведь принять решение, а дальше все становится проще, само собой становится…

И очень-очень вдруг самой захотелось, чтобы приехал Степаныч, чтобы был рядом, мял пальцами лицо в задумчивости, тоненько хихикал, пел свои дурацкие песни, когда не хотелось что-то говорить напрямую, – как раньше про Македонского всякую чушь пел, – чтобы самим своим присутствием, спокойствием и рассудительностью внес покой и в ее, Машину, жизнь. По крайней мере пока Вадик не вернется.

И сразу стало легче на душе, как-то уверенней стало. Все-таки Степаныч приедет, человек, который столько раз помогал, поддерживал, подставлял плечо, советовал. А то что же такое, все одна и одна…

Только сегодня утром Маша достала из почтового ящика записку – обыкновенный листок формата А4, сложенный пополам, с отпечатанными на принтере буквами «ЛУЧШЕ ОТДАЙ ПО-ХОРОШЕМУ». И хотя Маша понятия не имела, что и кому она должна отдать, но ноги подкосились, и дышать стало нечем. Собрав мужество в кулак, Мария насела на вездесущего Гаврилу и выяснила, что почтальон приходила «которая с почты», «девка крашеная рекламы в ящики пихать приходила», да к младшему Зайцеву из третьей квартиры «забегали пацаны, у ящиков крутились, может, они чего и забросили». Приятно было думать, что это всего лишь мальчишки, тем более что Маша и сама в детстве развлекалась тем, что бросала в почтовые ящики бумажки с черепом и костями, но шестым чувством Мария чувствовала, что ошибки никакой нет и записка предназначалась именно ей.