Маша непроизвольно замотала головой – эти многочисленные псевдозамки с башенками из красного кирпича, натыканные по всему побережью, наводили на нее уныние.

– Маш, я же серьезно. Ты не думай ничего плохого, я разведусь. Поженимся, ты мне ребеночка родишь. Я для вас все на свете сделаю.

Мысль о замужестве теперь уже не приводила Машу в ужас, как раньше, сразу после развода. Умом она понимала, что не век же ей одной куковать, но чтобы вот так… А ведь он, кажется, не врет. И ведь разведется, раз сказал, и переедет… И, действительно, все для нее сделает…

Только зачем ей?

Повисла мучительная для обоих пауза. Надо было что-то говорить, срочно надо было говорить. Но ничего ответить ему Маша не могла. Он старый, он хороший, он спас ее в трудную минуту, она ему многим обязана… У него гавайские рубахи и кривые желтые ногти на ногах, у него огромный бизнес и внуки… Он пришел тогда и силком выдернул ее из больницы, заставил жить… Видя его за версту, люди по стойке смирно становятся… Он добрый по-своему… У него в любовницах молодые красотки табуном ходят, а он сидит тут перед ней как школьник…

– Маша, весь мир с тобой объездим. Маша!

Грозный и всемогущий Пургин не подозревал, что совершил в этот момент роковую ошибку. До последней фразы все было как-то шатко и неопределенно, и все было возможно. А этими, последними словами враз перечеркивалась любая возможность. Маше казалось, что это было как в «Бесприданнице», когда старик Кнуров склонял Ларису: «Не угодно ли вам поехать со мной в Париж, на выставку? И полное обеспечение на всю жизнь?»

Маша вздохнула, подняла глаза и тихо, твердо ответила безо всяких экивоков – он заслуживал, чтобы без экивоков:

– Это невозможно.

И будто бы прошла гроза, и выглянуло солнце, и напряжение спало, и воздух наполнился свежим и острым, пьянящим озоном. Два слова, а как легко сразу стало.

И Пургин не стал разводить сантименты, не принялся метать молнии. С олимпийским спокойствием выпил водки, закусил огурчиком, еще ослабил узел несчастного галстука, качаясь, прошел к дивану и тривиально улегся спать. Взгляд Машин уперся в подошвы носков, чуть белесые от пыли. Смешной он все-таки: ботинки снял, а от тапок отказался, в носках ходил. Мишка, например, никогда не снимал ботинок – может быть, чтобы имидж не терять. Это ведь глупо – в костюме и в носках.

На подошве Пургина среди пылинок приклеилась коротенькая светлая нитка, заплелась кренделем. Маша аккуратно сняла ниточку, в задумчивости намотала на палец. Как в детстве считала: А, Б, В…

Маша убрала со стола, вымыла посуду, села в уголке с книжкой. Но чтение не шло, из головы никак не выходила мысль о том, почему же он так просто сдался и не расстроился совсем ее отказу.

Пургин проспал три часа, встал протрезвевший и бодрый, отказался от чая, сказав, что пора и честь знать.

И в прихожей, уже в дубленке, вдруг резко повернулся к ней, вперил тяжелый, хорошо знакомый взгляд и низким голосом спросил:

– Так что, надумала продать?

Четки Гавриловны лежали на комоде.

И Мария в очередной раз за день ответила:

– Это невозможно. Простите.

Второй раз за день отказала Пургину.

Пургин придвинулся чуть ближе, сильной рукой взял Машу за плечо, заглянул не в глаза даже, а в самое нутро. Ласково так, с улыбкой произнес:

– Мог бы, убил…

Эта ласковость была сродни приговору, а улыбка напоминала улыбку крокодила.

Сильно тряхнул Машу и вышел прочь.

Нужно было постараться успокоиться и заснуть, на работе предстоял тяжелый день, но заснуть никак не получалось.

Неужели так просто сложились два и два? Неужели она нашла?

Все же оказалось проще простого, проще пареной репы. Все разговоры про любовь, обещания жениться на самом деле ничего не стоили. Элементарный путь к желаемому, тонко рассчитанный ход. Ведь даже не сообразил ее за ручку взять, поцеловать не пытался. А она, дурочка, потом, после ухода Пургина, мучилась угрызениями совести, корила себя. Как же, он ее, можно сказать, спас, а она ему от ворот поворот, да еще такими ужасными словами: «Это невозможно». Да она ему и не нужна была сто лет, ему четки нужны были. А когда не получилось, не добился своего, выбрал другой способ достижения цели. Пургин, он ведь такой, он никогда от своего не отступится, это всем известно.

Но тут же все оказывалось не так уж и просто. Да, он жесткий, да, он всемогущий, но не подлый ведь, не подлый. Не мог он так поступить с ней, с Машей. Она же чувствовала всегда, что он к ней по-хорошему, что уважает.

Но Мишка однажды при ней сказал кому-то по телефону:

– О чем речь? О какой порядочности говоришь? Где ты в большом бизнесе порядочных видел, хоть одного покажи?

А Мишка умный, Маша всегда это знала, с самого детства.

Зачем же так с ней, зачем? Лучше бы просто отнял тогда четки, силой забрал бы. Ведь и теперь получается силой, только еще хуже.