— Может, поэтому и проблема?

— Да, но Адам-то творил каждое имя с нуля! Не было у него ящиков с картотекой: «хоботные»… 'El'ephant, elephantus vulgaris…

— Элефан… — повторила Лёля, и Фёдор ею невольно залюбовался.

Сегодня она иначе себя вела, и даже выглядела иначе — как будто вдруг стала младше на несколько лет.

Раньше Фёдор почти никогда не встречался с Лёлей глазами: разговаривая, он чаще смотрел на неё, а она куда-нибудь в сторону, — а сегодня он то и дело ловил на себе весёлый и в то же время требовательный взгляд. Даже глаза у неё — казалось Фёдору — стали круглее. Куда-то девалась обычная кривая усмешка.

Федя чувствовал что-то вроде давления; чувствовал на себе давление ожидания. Но поскольку ему прямо не говорили, чего именно ждут, — он и не торопился вдумываться, а просто купался в этом интересе к себе… И требовательности тоже радовался — после стольких лет, когда никто ничего от него не требовал и не ждал.

— Элефан— по-французски?

— Да, да… По-латыни, вообще-то. Да, элефан, элефант… Величественно…

— По-французски всегда в конце ударение?

— Разумеется! Ты была бы «Лёля», или лучше «Ляля» — французы повторяют слог: Mimi, Tata, Lala…

— По-моему, из нас двоих «Ля-ля» — это ты. — Лёля чуть-чуть усмехнулась на прежний манер, но не обидно. — А «мышь» по-французски?..

— Souris.

— Сури?

— Да. Какие-то в этом слове есть зубки, остренькие, грызут что-то в укромненьком месте… И в то же время улыбка: «sourire», «un sourire» по-французски «улыбка»! Чуть-чуть оскаленная улыбочка, зубки — но всё же улыбка.

Он не называет её «rongeur», э… «грызун». Если бы у Адама были какие-нибудь продовольственные запасы и склады и он испугался бы, что мышь испортит эти запасы, он бы её назвал «un rongeur». Или даже «nuisible», «un animal nuisible» — «вредитель».

А если бы он испугался, что слон может его раздавить, он назвал бы его не «Слон», а «Давило». «Дави-Дави». Или «Туша». Не «Слон».

А если бы Адам озаботился, как бы слона подрядить… э… воспользоваться слоном в своих целях, он бы назвал его, скажем, «Носи-Носи», «Таскай-брёвна».

Но ты понимаешь, чему это было бы имя? Это было бы имя его собственной озабоченности, или жадности, или страху — в конечном итоге, страху! — но никак не живой душе мышки или слона. В этом имени не было бы уникальности — потому что «грызун» — это и белка тоже, «вредитель» — и саранча тоже, «носи-носи» — лошадь или верблюд…

Здесь закон: если я пожелаю поюзать других, использовать их в своих интересах, — или, наоборот, боюсь, как бы они меня не поюзали, не раздавили, не съели, — все эти другие делаются для меня одинаковыми! Все становятся на одно лицо. Перестают быть душами живыми.

И, самое главное, моя собственная душа перестаёт быть душою живой! Только живая душа может увидеть другую живую душу, услышать другую душу, назвать по имени…

Как только я отнимаю у чужой души уникальное имя, как только я называю её общим словом «вредители», или «хищники», или «вьючный скот», как только я превращаю её в объект, я убиваю её для себя — и тем самым я убиваю себя, часть себя… Я полностью жив, только пока отношусь ко всем как к субъектам, как к душам живым. Едва я вношу разделение между субъектом-собой и объектами-остальными — моя собственная душа перестаёт быть живой!

Ты помнишь, ещё после самой-самой первой истории? — тебе понравилось, как беспризорники жарили хлеб: убегали из детского дома, и в этих… в «посадках» жарили хлеб. Знаешь, почему тебе так понравилось?

Это рай! Образ рая: все вместе, все преломляют хлеб, все — живые!

Начиная с Адама, внутренняя конструкция человека, «дизайн» человека предполагает общность, отсутствие разделения на «субъект» и «объект»… Это естественное состояние человека!

— Не замечала.

— А потому что мы строим перегородки!

Мы строим перегородки от собственного иллюзорного страха перед страданием, перед болью; но в сущности мы боимся иллюзии! Всё страдание в конечном счёте — от страха, а страх…

— Не всегда.

— Точно, точно! Мы строим, в отличие от Адама, который был совершенно свободен от всяких перегородок: он полностью был открыт — весь открыт — и мышке, и… чебурашке, и льву, и слону, и микробу — и поэтому каждому находил уникальное имя, мгновенно! Он не отделял от уникальной живой души мышки — свою собственную живую душу… — и ровно поэтому его душа и была абсолютно живой! В этом, собственно, и заключался — рай!

— А ты знаешь, что ты псих настоящий? — с уважением сказала Лёля.

Я тут приехала к подружке, а у них дома стоят — просто посреди поля! Ой, мне так не хватало забо-ора!.. ( смеётся)

У нас вокруг военного городка — бетонный забор. И всю жизнь с детства — настолько ты чувствуешь безопасность этого вот забора: в Москве разве ребёнка выпустишь одного? А у нас до сих пор: пожалуйста, вот площадка, песочница, горка… Я считаю, что дети военных городков — мы счастливые дети.