Любое страдание нас привязывает к «сейчас», при… приторачивает к «сейчас», а зачем это допускать? Ведь «сейчас» — не реально! Реальна — вечность, в неё надо вырваться, к ней подняться…

Фёдору показалось, что словесный сноуборд разгоняется по трамплину и действительно вот-вот вынесет его вместе со слушательницей — если не сразу в вечность, то в некое новое и прекрасное будущее: может быть, через несколько дней, когда уедут Белявские? послезавтра?.. а может быть, прямо завтра?..

Между тем за окном творилось что-то уже несусветное.

Отпылав считанные минуты, Эйгер, Мюнх и Юнгфрау погасли — но затем небо за ними — небо, которое более получаса темнело, тускнело, серело и становилось ночным — сначала сделалось сиреневатым, а потом стремительно начало розоветь, распаляться до цвета истошного, исступлённого лосося!

Фёдор прожил в Швейцарии шесть с половиной лет. Он знал, например, что эти дугообразные облачные хвосты, стоявшие почти перпендикулярно горам, — признак ветра сирокко, дующего из Африки. Фёдор видал не один живописный закат и не два — но тут у него на глазах творилось что-то из ряда вон выходящее даже по местным открыточным меркам.

Розовый свет пылал ярче и ярче. От неба как будто шёл звон.

— Невероятно… — сдавленно проговорил Федя. — Просто невероятно…

…И только представить, что вся эта мощь — лишь далёкий, призрачный образ б удущей мощи, и п одлинной красоты… То, что сейчас потрясает, радует или пугает… И здешнее счастье… И здешняя боль — всё ведь, в сущности, нереально… Земные судьбы… Страдание — мимолётно… и иллюзорно… И боль — иллюзорна…

— Чужая особенно, — отчеканила Лёля.

Федя впервые за долгое время взглянул на неё — и увидел, что Лёля перестала быть нежной, юной и ожидающей. Её глаза перестали быть круглыми, смотрели жёстко, с насмешкой.

— Там сын умирает, а у тебя оттенки пейзажа. «Поток иллюзий», — передразнила она довольно обидно. — Вот в этом и разница между нами. Для тебя всё иллюзии — а из меня кишки вынули. — Она сделала жест, как будто держала перед животом тряпку или полотенце, и, скручивая, выжимала.

— Нет, нет, нет! — испугался Фёдор. — Ты не поняла!

— Поняла, что тебе их не жалко, — сказала Лёля.

— Почему?! Просто я-то стараюсь не с сиюминутной позиции — а с точки зрения рая!.. как будет в раю!..

— Я не знаю, как будет в раю. И будет ли. Это ты знаешь. Я — нет.

— Посмотри свысока!.. то есть нет: с высоты, с высоты!..

— Да, конечно: сидеть на горе и смотреть, как внизу копошатся. Курортная философия.

Как Фёдор ни был обескуражен, он удивился качеству формулировки, подумав: «Ишь ты! Откуда в ней это?» Но попытался поправить:

— Я говорю только: не возмущаться, не помрачаться, не осуждать!.. а смотреть с точки зрения вечности…

— А как можно не возмущаться? У этой армянки, когда сначала «эрозия», а потом «нет, инфекция», а потом «а, выкидыш, всё нормально» — как не возмущаться?! «Поток иллюзий»? Я загрызла бы за такие иллюзии!..

— Там врачи вообще не виноваты! Мы же слушали не целиком: у неё отрицательный резус-фактор, уже были необратимые… Люди болеют, и что ты сделаешь с этим? Кого ты «загрызла» бы, объясни? Ты не видишь, что это ненависть, снова ток и бетонные стены!..

— А у тебя — стеклянные стены, — сказала Лёля. — Вот и вся разница. Я неправа, хорошо. Да. И Дима неправ. Хорошо. Только он с неправдой — живой и здесь. А ты с правдой — вот только где ты? И что ты чувствуешь? Тебе кого-нибудь жалко? Кроме себя? Ты что-нибудь чувствуешь вообще?

— Bon [45] … — Фёдору показалось, будто его засасывает в ту «лавинку», которую совсем недавно описывала Лёля, — небольшую, «три метра на три» — но которой он почему-то не в силах сопротивляться. — Ну хорошо, тогда скажи мне про «Диму», который «живой и здесь»… кстати, у вас что-то было с ним?

— А у тебя с ней?

— С кем?! — деланно удивился Федя. — С кем «с ней»?..

— Ты знаешь с кем. С паучихой.

— У меня не было — ничего!

— А про какую она тебя спрашивала фотографию?

— Фотографию?..

— Она всё время тебя спрашивала про фотографию —

— Я не знаю. Вообще не помню! Клянусь —

— А в честь чего она тебя называет на «ты»? «Федечка», «Федечка»?

Федя смешался:

— …Я тебе говорю, ничего!..

— Ну, тогда и у нас «ничего».