Шрифт:
Отец говорит: «Да ну. Что я с ней буду делать?»
А сын говорит: «Ничего, я тебя научу, чего надо делать. Я тебе куплю виагры, и жизнь пойдёт на лад».
Только он не виагры купил, а каких-то таблеток…
И жизнь повернулась так, что она забеременела!! Ей всего-навсего — восемнадцать лет! А ему — шестьдесят!
Но у Витьки-то какой, у сына, был шок!
Он говорит: «Ёлки-палки! ( всплескивает руками) Я, — говорит, — своему отцу привёз девку… зачем?!. Я же думал, что это мгновение… просто, как говорится, мужчине для развлечения…»
А получилось так, что он в неё влюбился.
Он говорит ему: «Отец, ты с ума сошёл, что ли? Мой брат будет младше моего сына! Ты соображаешь?»
Ну и, конечно, сделали ей аборт.
Но вот сейчас ему… значит, ему сейчас шестьдесят восемь, он живёт там во Пскове, и с ней живёт. И не хочет приезжать.
А Валентине Тарасовне каково? Вот — он приехал с молодой женой к квартире, сигналит: мол, выходи…
Она говорит: «Прожила с ним всю жизнь…» Каково ей?
Да… Вы говорили, у вас в семье было пятеро детей. Что сейчас с остальными вашими братьями, сёстрами?
Три сестры: одна живёт в Харьковской области — Тома, Тамара Тарасовна, — и мы две в Московской области.
И был у меня брат ещё Владик. И был брат Юра. И оба умерли.
Старший брат, не знали не гадали — туберкулёз лёгких. А второй…
Могу рассказать, но… но, может, и не смогу, потому что буду плакать.
Он очень хороший был человек, мастер. Любую машину, ему какую давали плохую, он с неё делал конфетку…
Он школу закончил, и в армию взяли его — в Джезказган. Это была очень секретная часть. Потому что был Байконур рядом и всё на свете. Это уже мы узнали потом через двадцать лет. Он отслужил в Джезказгане два года, и попадает сюда, в Москву, в Склифосовского. Он потерял речи. Потерял движение. Он не разговаривал, у него речи отобрало. Мы приходили к нему. У него в больнице была салфетка. Он на этой салфетке нам рисовал гроб, что «я уйду». Ему было двадцать лет всего-навсего. Если хотя бы он мог сказать, с чем это связано…
Радиация?
Да. Полигон, и очень большая была радиация.
Это потом он уже рассказал, через двадцать лет. А на тот момент была с него взята подписка о неразглашении.
Полтора месяца он пролежал в Склифосовского, там его пролечили, и он оттуда ушёл уже более-менее… скажем, полуходячим.
Но у него брали пункцию. И мы считаем, что эта пункция дала свою… ну вот всё-таки что-то нарушили: нервные… это же нервы, всё связано…
Он работал всегда, был шофёр-дальнобойщик. У него было шесть тысяч рублей на книжке наложено.
Но вот мышцы плеч, мышцы рук у него атрофировались постепенно. Они у него болели, ныли, тянули. Здесь, в Москве, мы покупали ему препараты, туда отсылали. Но нужно было делать массаж ежедневно, а там в городе такого не было. Сами делали, вот этими всякими препаратами. Потом врачи научили: нужно ходить по спине. Прямо на спину ему становились пятками и ходили, растирали ему все мышцы, всю нервную эту систему.
Ну, и всё это постепенно давало своё знать… на голову. Я так считаю. Я когда приезжала, мне начало казаться, что он немножечко… э-э… в мыслях своих стал другим, понимаете? Появилась какая-то неадекватность.
И дошло до того, что он стал сильно пить. Это стало ещё отражаться.
С женой они жили нехорошо. Она у него знаете, как делала, так не делают.
Если я вот жила с человеком, да? Он получал зарплату, я никогда не лезла.
А он мог прийти с деньгами, с зарплатой — она вытащит деньги и скажет, что она не видела и не знает. И куда ты девал, ты такой сволочь, то-пятое-и десятое. Из-за этого они ругались в пух-прах.
Ну, в общем, дожились до того, что… ( глубоко вздыхает, пауза) в общем, не выдержал своих испытаний… И наложил себе руки. И всё. Шестого ноль шестого ноль шестого… ( плачет)
Поэтому их нету сейчас… ( плачет) И того, и другого…
Сначала у него умер брат в пятьдесят лет — потом умерла мама — после мамы умер Владик — после Владика умер отец.
Отец любил Владика — мать любила Юрку; Юрка-сын забрал маму — Владик забрал отца. Остались мы три сестры.
Так что… это страшная жизнь. Страшная. Страшная.
Так рассказывать — вот я сказала вам, это надо написать просто… Это всё было лично со мной, никто это не выдумал, не переделал…
Ну ладно, всё, я пошла.
III. Исповедь пылкого разума
Всю ночь шёл дождь. Снег растаял и стал безобразным. Даже на высоте — катания не было из-за густых облаков.
Фёдор вспомнил одну из своих последних московских зим: тоже была необычная оттепель, на Новый год с неба лило, и третьего или четвёртого января наступило такое же мутное настроение — утомление от безделья, белёсая хмарь за окном…