Обратите внимание! я не утверждаю, что Достоевский нелюбит русский народ. Или, кстати, что он неискренне религиозен. Ни в коем разе. И русский народ, и религия — для Достоевского ещё круче, чем мучить маленьких девочек!.. если круче бывает…

Вот вы как сами считаете: круче — бывает? Может ли быть в природе что-нибудь круче, чем сексуальное наслаждение от продолжительных сильных мучений маленького ребёнка?

Как ни странно, в случае с Фёдор-Михалычем — да. Ребёночка, как мы выяснили, имели пять-десять минут — а здесь речь идёт о пяти секундах, даже не десяти, а именно о пяти: «В эти пять секунд я проживаю жизнь — и за них отдам всю мою жизнь, потому что — стоят! Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Это не земное… человек в земном мире не может перенести. Надо перемениться физически — или умереть…»

Фёдор, я вижу, знает, о чём тут речь. А девушек я ещё потомлю.

Вот кусочек из воспоминаний: Фёдор-Михалыч на поселении в Семипалатинске. К нему приезжает старый товарищ. Как раз накануне праздника Пасхи. Цитата: «На радостях просидели всю ночь напролёт, не замечая ни времени, ни усталости, говорили и говорили… Коснулись религии… „Есть Бог, есть!“ — закричал Достоевский, вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви, воздух весь загудел. „И я почувствовал, — рассказывал Федор Михайлович, — что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога, проникнулся им. «Да, есть Бог!» — закричал я, — и больше я ничего не помню. Вы все, здоровые люди, не подозреваете, что такое счастье. Счастье испытываем только мы, эпилептики, за секунду перед припадком… Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нём… Он не лжёт! Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы — но верьте слову: все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!“»

Речь идёт о так называемой «ауре». Непосредственно перед припадком растёт активность синхронизированных нейронов… не суть: начинаются галлюцинации. Зрительные, вкусовые; бывают мучительные, бывает, наоборот, эйфория. Михалычу повезло: эйфория. Как настоящий наркотик. Михалыч подсел, и честно нам признаётся: «все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него». Квинтэссенция жизни — припадок.

Человек-Достоевский говорит: жизнь отдам за припадок. Достоевский-писатель даже само это слово «припадок» дрожащими пальчиками вставляет как драгоценность, как джювел [34] … Это вам не какая-нибудь «любовь», которую можно транжирить направо-налево: реализм «любит», врать «любит», суп «любит», бла-бла: нет, припадокон с барского плеча дарит только главным героям…

Вот Карамазовы. Дмитрий, Иван, Алексей — и четвёртый брат Смердяков.

Иван. Видит чёрта в припадке горячки.

Алексей. В первом томе с ним происходит припадок, которым он очень напоминает отцу свою мать. Та вообще называлась «кликуша» из-за припадков, которые с ней постоянно случались — от них, собсно, она умерла.

Даже Дмитрий, который вроде бы погрубее… Про Дмитрия: «поднимается из груди его столько любви… до моления, до исчезновения… „И исчезну!“ — проговорил он в припадке какого-то истерического восторга».

Ну, Смердяков просто клинический эпилептик, понятно, — и самый сильный припадок случается после отцеубийства — вокруг чего, собственно, крутится весь сюжет…

«Припадок» мы бережём для своих, для торжественных случаев…

Когда Сонечка узнаёт, что Раскольников убил старуху, она убийцу целует (что само по себе тоже важно: в случае с девочкой Полечкой тоже тёплые губки совсем рядом со смертью) — целует, а убийце, в свою очередь, поручает поцеловать родную землю: «Пойдёшь? Пойдёшь? — спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке…» Раскольников от неё заражается: «Новое ощущение каким-то припадком к нему подступило и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё в нём размягчилось…» — после чего припадочный падает — и, натурально, целует грязную землю!

Смотрите, как всё сливается вместе: земля, родная земля — религиозный восторг — и припадок. И умиление, растворение, исчезновение: «всё в нём размягчилось…», «нежного до моления, исчезновения… и исчезну…»

Точно такое же чувство — у Мармеладова, когда он описывает, как Христос зовёт «пьяненьких»: «И прострет к нам руце свои, и мы припадём… и заплачем…» Обратите внимание: «при-падём», упадём…

У Дмитрия Карамазова, когда тот летит вверх тормашками, падает: «Пусть я низок и подл, но я всё-таки и „твой сын, Господи, и люблю тебя!..“»

И точно такое же чувство Фёдор-Михалыч приписывает народу: «Неустанно верует народ наш в правду, Бога признаёт, умилительно плачет…»

Смотрите: не чем иным, как этим припадочным размягчением, «у-паданием», «при-паданием» Достоевский оправдывает целый русский народ.

Не мысль! не идея, не знания, не способности — это пусть американцы «там все машинисты», мы не машинисты, мы лаптем хлебаем; не нравственное достоинство — американцы пусть будут «там лучше все до одного»: ничто осязаемое — а исключительно это припадочное умиление, размягчение, которое — якобы — присуще русским и — якобы! — отличает русского от поляка, от немца, американца и прочего смерда. Я «подл и низок» — но зато припадаю и упадаю. Я весь в дерьме — зато падаю, плачу — и всё. И — оправдан. И воссияю! И — русский народ!

Умиление, размягчение — «я твой сын» — плач, припадок, падение — русский народ. Зафиксируйте эту цепочку. Запомните это.

Потому что если ещё внимательней посмотреть, как бы «зумом» наехать — проявятся неожиданные детали. «Есть секунды, всего пять или шесть: вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг говорите: да, это правда. Здесь только радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость…»