— Откуда эта цитата? — спросил, потирая голову, Фёдор. У него снова пульсировал шрам надо лбом.

— Из «Бесов». Терпение! Всё! Последние два-три штриха — и переходим к постановляющей части!

На первый взгляд, то же самое. Мы уже слышали про гармонию, радость, бла-бла-благоговение… Но если внимательнее посмотрим — таинственный текст! «Вы не прощаете ничего…» Что «прощаете»? За что прощаете? Кого прощаете? При чём здесь вообще: припадок — и «прощаете»?

И дальше: «Всего страшнее, что ясно — и такая радость». Тоже странно: если ясно и радость — то почему «страшнее»? Что страшного в ясности?..

И в восемнадцатый раз: казалось бы, при чём здесь русский народ?

Мутно-белые массы тумана затапливали котловину. Отроги гор стали похожи на мысы, ложбины — на бухты. Виднелись полузатопленные дома, деревья. Дорога скрылась, только жёлтые фары время от времени тускло просвечивали сквозь туман.

Вскоре туман поднялся до «Альпотеля», и всё, кроме ближайших домов и елей, исчезло.

— В погожий летний денёк, — в голосе Дмитрия Всеволодовича была вкрадчивость, — а может быть, денёк был пасмурный — восьмого июня тысяча восемьсот тридцать девятого года Михал-Андреевич Достоевский, батюшка Фёдор-Михалыча Достоевского, сели в коляску и выехали инспектировать полевые работы в Черемашню. Или, в другом написании, в Чермашню. Родовое имение Достоевских. Вы помните — так называлась деревня, с которой Иван Карамазов и его единокровный брат Смердяков связывают убийство отца:

«— Так зачем же ты», — спрашивает Иван Смердякова, — «в Чермашню мне советуешь ехать? Я уеду, и у вас вот что произойдет?!

— Совершенно верно-с…» — отвечает ему Смердяков.

«В это время в деревне Черемашне…» — это уже я цитирую другой источник — родного братца Фёдор-Михалыча, Андрей-Михалыча Достоевского: «В это время в деревне Черемашне на полях под опушкою леса работала артель мужиков. Дело было вдали от жилья. Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, отец вспылил и начал очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, крикнул: „Ребята, карачун ему!..“ И с этим возгласом все крестьяне, в числе до пятнадцати человек, кинулись на отца, и в одно мгновенье, конечно, покончили с ним».

То, что «покончили», — правда. Отец Фёдора… чуть не сказал «Карамазова» — отец Фёдора Достоевского был убит своими крестьянами и двое суток валялся в поле, пока не хватились.

Но само описание — малоправдоподобное. Откуда эти детали? «Карачун», «закричал „карачун“»… Кто это рассказал? Случайный свидетель? Свидетелей не было, были одни участники — он же сам написал: « всекрестьяне набросились…» Кучер? Кучер сбежал, прихватив коляску и лошадей. И главное: тысяча восемьсот тридцать девятый год — это всё же не тысяча девятьсот восемнадцатый. Как-то не принято было «кончать» помещика, если помещик на крепостных «накричал»…

Лет через восемьдесят, когда убийство помещика стало считаться делом богоугодным, в местной газетке «Красная нива» был напечатан рассказ. Рассказывали уже потомки тех мужиков: «Бить, конечно, не били: знаковбоялись. Приготовили бутылку спирту, барину спирт в глотку весь вылили и платком заткнули. От этого барин и задохнулся».

Похожая версия и у дочери Фёдор-Михалыча — соответственно, внучки Михал-Андреича: «Его нашли позже на полпути, задушенным подушкой из экипажа. Кучер исчез вместе с лошадьми, одновременно исчезли ещё некоторые крестьяне из деревни».

Окей, убили. Так, эдак: забили мотыгами, придушили подушкой, влили бутылку спирта — убили. Понятно. Но всё же — за что? Как в любом детективе, требуется мотив. «Накричал»? Или всё-таки было что-нибудь поубедительней, посущественней?..

Племянница Достоевского упоминает в числе убийц некого крепостного Ефимова и некого крепостного Исаева.

У некого крепостного Ефимова была племянница Катя. В возрасте неполных четырнадцати лет её взяли в дом Достоевских в горничные. После того, как умерла жена Михаила Андреича, то есть мать Фёдор-Михалыча, горничная Катя от барина — родила-а…

Другой крепостной, Исаев, имел дочь Акулину. Акулина была хороша собой. Её взяли в барский дом, когда ей было одиннадцать лет…

Упоминалась также некая горничная Вера, из-за которой Михал-Андреич подрался с младшим братом своей жены. И так далее…

Вот вам маленькие беззащитные девочки, униженные, обиженные, «слезинки»…

Вот и понятно, почему сын убитого предпочёл вегетарианскую версию про «накричал»…

Дальше! «Исчезли ещё некоторые крестьяне из деревни. Другие крепостные моего деда показали, что это был акт мести: с крепостными старик обращался всегда очень строго. Чем больше он пил, тем свирепее становился…» Это всё пишет Любовь Фёдоровна Достоевская. «Над крепостными своими глумился систематически. Любил незаметно, со спины подкрасться к работающему крестьянину, первым низко поклониться ему — а за то, что барин поклонился ему первым, отправить тут же на конюшню, на порку…» «На порку»! Помните: «Садче, чаще…» Раз.

Девочки маленькие со слезинками — два.

Алкоголизм — три! Не пьянство по случаю, а настоящий запойный клинический алкоголизм, тут все свидетельства сходятся: «Михаил Андреевич отличался крайней скупостью, подозрительностью…» — помните «подозрительность» у старухи-процентщицы и у Фёдора Карамазова? — «…подозрительностью и жестокостью. При этом страдал алкоголизмом и был особенно зол и недоверчив в пьяном виде. Близкие жестоко страдали…» Отец Достоевского мучил и унижал свою жену — то есть мать Фёдор-Михалыча, — и в тридцать семь лет свёл её в гроб — точно так же, как Фёдор Павлович Карамазов свёл в гроб мать главных героев, Ивана и Алексея. Отец Фёдор-Михалыча Достоевского мучил детей морально, а крепостных — то есть тот самый искомый наш русский народ — мучил и унижал физически, сиречь сёк.