– Скорее! Король аплодирует!

Я сделала это! Добилась своего! Уже тогда, тем дождливым днем, выходя из библиотеки Госфильмофонда, я упрямо думала: не должна папка с надписью «Эльжбета Гурняк» оставаться такой тонкой, она просто обязана пополниться еще парочкой конвертов с рецензиями. Вот такая мысль засела у меня в голове. Совсем как у Иуды, который хотел все исправить. Только ему не удалось это сделать…

Поздно вечером, вернувшись домой – мы давали спектакль «Девичьи обеты» Фредро, – я заметила грустное лицо Зигмунда. «Неужели он так сильно переживает?» – подумала я, и в душе шевельнулось что-то вроде чувства вины.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила я как можно нежнее.

– Тадеуш умер.

Сперва я даже не сообразила, о ком это он:

– Какой Тадеуш?

– Ты что, совсем не в себе? Все уже знают. Тадеуш Лонцкий. В Познани, прямо на сцене, во время репетиции «Короля Лира». И знаешь, какие слова он произнес последними? «Тогда еще не все пропало. Если хотите поймать, побегайте за мной. Лови, лови, лови!..»

«Вот как все устроено в жизни, – подумала я, – сегодня кто-то вновь взошел на подмостки, а кто-то навсегда ушел со сцены…» Вслух я этого не сказала – Зигмунд отнесся бы к моим словам как к святотатству. У него с Дареком было кое-что общее: оба считали Лонцкого великим актером.

– Один из величайших актеров мира, – говорил Зигмунд.

– Великий из великих, – вторил ему Дарек, разумеется не ведая о мнении Зигмунда.

Я взялась за приготовление ужина, пока Зигмунд смотрел последний выпуск новостей; было около двенадцати. В «Новостях» говорили о Лонцком, перечисляли его самые выдающиеся театральные роли. Зигмунд выключил телевизор, и мы сели за стол.

– Как дела в театре, как прошла репетиция? – спросил он, не поднимая глаз от тарелки.

– Нормально, как всегда бывает на первой репетиции – суета, раздача ролей и текстов пьесы. Бжеский долго распространялся о величии Булгакова, как будто об этом никто не знает…

– Булгаков, наверно, там, – Зигмунд ткнул пальцем в потолок, – навострил уши и слушает. – Он рассмеялся. – Не очень-то он был в почете при жизни…

– Ну что ж поделать, бессмертие надо выстрадать.

– Да, он страдал, и страдал немало.

«И тебе бы не помешало, скорее на пользу бы пошло», – со злостью подумала я.

– Думаю, наша постановка станет событием…

– Постучи по дереву, – оборвал он меня, – сколько раз тебя учил – никогда не говорить заранее! В театре важен только результат, цыплят по осени считают…

Повисла долгая тишина, нарушаемая только стуком приборов по тарелкам.

– Эльжбета пришла?

– Пришла.

– Ну и как?

– Хорошо. Читала роль, правда, пару раз ошиблась…

Зигмунд перестал жевать и пристально взглянул на меня:

– А что это ты нахохлилась, как сова?

– Просто устала.

– У нас сегодня был трудный день, а для Тадеуша он стал последним в его жизни. Двадцать второе февраля – черный день для нашего театра.

Я вдруг вспомнила о Дареке и о том, чем для него стала эта смерть. И решила съездить к нему завтра утром перед репетицией.

Дарек получил диплом, но философом не стал – переквалифицировался в компьютерщики, и, кажется, очень удачно, его ценили. Купил себе квартиру. Жил один. Я могла бы позвонить и предупредить о своем приходе, но не сделала этого. Знала, что в это время обязательно застану его – он работал на дому, создавая программы для различных фирм.

– Вот это да-а, – протянул он при виде меня, – кто ко мне на огонек заглянул!

Он почти не изменился, может, только немного набрал вес. До этого Дарек был худющий, прямо скажем, как жердь, это при его-то росте. Я окинула взглядом квартиру, небольшую, но отлично обставленную. В ней было две комнаты. В спальне стояла только широкая тахта и музыкальный центр хай-класса. Мы тоже хотели купить подобную установку, но нас отпугнула цена, и, кроме того, такая мощность для нашей однокомнатной квартиры была бы чересчур.

– Вот построим дом, тогда купим… – сказал Зигмунд, когда мы выходили из магазина.

В другой комнате, служившей Дареку рабочим кабинетом, разумеется, стоял компьютер, были еще книжные шкафы, стол со стульями и кресло с торшером для чтения. На стене, ближе к прихожей, висел постер с Тадеушем Лонцким. Не знаю, было ли это случайное стечение обстоятельств, но под плакатом горела свечка. Дарек перехватил мой взгляд.

– Зажигаю свечки, потому что не переношу табачного дыма, – сказал он, – у меня недавно был приятель в гостях и страшно накурил.

– Но свечку ты так и не затушил.

– Ну, не затушил, – признался он, немного смутившись.

Он поставил ее в память об актере. Этот рационалист и циник поставил свечку в знак траура. Меня это тронуло.

– У тебя ко мне дело? – напрямик спросил он. Было видно, что он внутренне напрягся из-за того, что я застала его с этой свечкой.

– Мне просто интересно, как ты живешь. Что у тебя нового? Эта смерть… мы с Зигмундом так переживаем. Зигмунд очень ценил Лонцкого.

– Теперь он, наверно, обрадовался, что остался один на площадке.