— Зачем?

— Потому что все так думали!.. Ты не знаешь, что происходило в последнее время, но… но это какая-то жуть. По стране ходят слухи, всевозможные слухи обо всем, и они опасные. Подрывные. Кажется, люди только и делают, что шепчутся. Они не верят газетам, не верят лучшим ораторам, но верят любой злобной, нагнетающей страх сплетне. Не осталось ни доверия, ни порядка, ни… ни почтения к власти. Люди… люди как будто на грани паники.

— И что?

— Прежде всего это история с исчезновением всех крупных предпринимателей! Никто не может дать никаких объяснений, и это пугает людей. Это вызывает всевозможные нелепые шепотки, но главным образом шепчутся, что «ни один порядочный человек не будет работать на этих типов». Имеются в виду люди в Вашингтоне. Теперь понимаешь? Ты не подозревала, что очень популярна, но это так, и, может быть, стала еще популярней после авиакатастрофы. В нее не верил никто. Все думали, что ты нарушила закон, то есть Директиву 10-289, и дезертировала. В обществе много… непонимания этой директивы, много… да, волнений. Теперь понимаешь, как важно, чтобы ты выступила, сказала людям, что неправда, будто Директива 10-289 разрушает экономику, что это хороший закон, принятый для всеобщего блага, и что если люди немного потерпят, положение дел наладится, процветание вернется. Должностным лицам они уже не верят. Ты… ты предпринимательница, одна из немногих, принадлежащих к старой школе, и единственная вернувшаяся, когда все сочли, что ты скрылась. Ты известна как… как реакционерка, противящаяся политике Вашингтона. Поэтому люди тебе поверят. Твое выступление окажет на них большое влияние, укрепит их уверенность, поднимет дух. Теперь понимаешь?

Джеймс продолжал говорить, его подбадривало странное выражение ее лица — задумчивость, легкая полуулыбка.

Дагни слушала и слышала сквозь его слова голос Риардена, говоривший ей весенним вечером больше года назад: «Им нужна от нас какая-то поддержка. Не знаю, какая именно, но, Дагни, если мы ценим свои жизни, то не должны оказывать им никакой помощи. Откажись, даже если тебя вздернут за это на дыбу. Пусть они уничтожат твою железную дорогу и мои заводы, но поддержки нашей они не получат».

— Понимаешь теперь?

— О да, Джим, понимаю!

Джеймс не мог понять тона сестры — голос ее был негромким, в нем слышались и стон, и насмешка, и торжество, но это было лишь проявлением эмоций, и он продолжал, не теряя надежды:

— Я обещал людям в Вашингтоне, что ты выступишь! Мы не можем подвести их в таком вопросе! Не можем допустить, чтобы нас заподозрили в нелояльности. Все устроено. Ты будешь гостьей в программе Бертрама Скаддера, сегодня вечером, в десять тридцать. Он берет интервью у выдающихся людей, программа передается на всю страну, ее слушают больше двадцати миллионов. Укрепитель Духа…

— Кто-кто?

— Укрепитель Духа — это Чик Моррисон — три раза звонил мне, хотел увериться, что все будет в порядке. Из Вашингтона отправили распоряжения всем вещательным компаниями, они объявляли весь день по всей стране, что ты выступишь сегодня вечером в часе Бертрама Скаддера.

Джеймс посмотрел на сестру, словно требуя и ответа, и признания, что ее ответ в данных обстоятельствах почти ничего не значит. Она сказала:

— Ты знаешь, что я думаю о вашингтонской политике и о Директиве 10-289.

— В такое время мы не можем позволить себе роскоши думать!

Дагни рассмеялась.

— Неужели не понимаешь, что теперь ты не можешь отказать им? — взъярился Джеймс. — Если не появишься в программе после всех объявлений, это послужит поддержке слухов, явится открытым объявлением о нелояльности!

— Джим, этот капкан не сработает.

— Какой капкан?

— Который ты все время ставишь.

— Не знаю, что ты имеешь в виду!

— Отлично знаешь. Ты понимал — все вы понимали, — что я откажусь. И толкнули меня в общественный капкан, где мой отказ станет для тебя серьезным скандалом, таким серьезным, что, по-твоему, я не посмею его вызвать. Ты рассчитывал, что я спасу ваши репутации и ваши головы. Я не стану их спасать.

— Но я обещал!

— А я нет.

— Но мы не можем отказать им. Неужели не понимаешь, что они связали нас по рукам и ногам? Что держат нас за горло? Неужели не понимаешь, что они могут устроить нам через железнодорожный пул или департамент по объединению, или мораторий на наши облигации?

— Я знала это еще два года назад.

Джеймс дрожал, в его ужасе было что-то непонятное, отчаянное, почти суеверное, несоразмерное с теми опасностями, о которых он говорил. Дагни внезапно поняла, что причина этого ужаса более серьезная, чем страх перед местью бюрократов, что это некое успокаивающее отождествление, которое кажется ему разумным и скрывает его подлинные мотивы. Поняла, что он хочет предотвратить панику не в стране, а в своей душе, что Чик Моррисон, Уэсли Моуч и прочие из этой команды грабителей нуждаются в ее поддержке не для того, чтобы успокоить своих жертв, а чтобы успокоиться самим. С немалым презрением — под стать масштабу картины — она подумала, до какого нравственного упадка пришлось дойти этим людям, чтобы опуститься до самообмана, чтобы вымогать одобрение у жертвы. И это люди, полагавшие, что способны подчинить себе весь мир!

— У нас нет выбора! — выкрикнул Джеймс. — Ни у кого нет никакого выбора!

— Уходи отсюда, — сказала она, голос ее был очень спокойным, негромким.

Что-то в ее интонации не понравилось Джеймсу настолько, что он не заставил просить себя дважды.

Дагни взглянула на Эдди: казалось, он пытается подавить очередной приступ отвращения, ставшего для него хроническим.

Через несколько секунд он спросил:

— Дагни, что с Квентином Дэниелсом? Ты летела за ним, так ведь?

— Да, — ответила она. — Он ушел.

— К разрушителю?

Это слово подействовало на нее, как удар. То было первое прикосновение внешнего мира к сияющему видению, с которым она не расставалась весь день, о котором нельзя было думать, можно было лишь ощущать его как источник силы. «Разрушитель», осознала она, было названием этого видения здесь, в их мире.

— Да, — с усилием ответила она, — к разрушителю.

Потом ухватилась за край стола, чтобы не пошатнуться, и сказала с легкой горькой улыбкой: