Когда она взглянула на него снова, он провел ладонью по ее лбу, убирая волосы с лица.

— Все кончено, дорогая, — сказал он. — Худшее для нас обоих уже позади.

— Нет, Хэнк.

Он снова улыбнулся. Усадил Дагни рядом, прижал ее голову к своему плечу.

— Не говори сейчас ничего. Сама знаешь, мы оба понимаем все, что нужно сказать, и поговорим об этом, но только когда разговор будет для тебя не таким мучительным.

Рука его двинулась вниз по ее рукаву, по складкам юбки, так легко, что, казалось, не ощущала плоти под одеждой, словно он обретал вновь не ее тело, а только возможность его видеть.

— Ты перенесла слишком много, — сказал Риарден. — Я тоже. Пусть они нас бьют. Нет смысла еще и нам ссориться между собой. С чем бы нам ни прошлось столкнуться, мы не доставим друг другу страданий. Не причиним боли. Пусть страдания исходят от мира.

От нас они исходить не будут. Не бойся. Мы не станем мучить друг друга.

Дагни подняла голову, покачала ею с горькой улыбкой, но к ней уже вернулась решимость: твердая решимость довести этот разговор до конца.

— Хэнк, тот ад, через который я заставила тебя пройти в последний месяц… — прошептала она.

Ее голос дрожал.

— Это пустяк в сравнении с тем адом, через который я заставил тебя пройти в последний час.

Его голос звучал твердо.

Дагни встала и заходила по комнате, твердо ступая; глухой, бездушный звук ее шагов говорил так же ясно, как слова, что щадить ее больше не надо. Когда она остановилась и повернулась к нему, он встал, словно бы понял, чего она хочет.

— Понимаю, что испортила тебе жизнь, — сказала она, указав на радио.

Он покачал головой.

— Нет.

— Хэнк, я должна тебе кое-что сказать.

— И я тебе тоже. Позволишь начать мне? Видишь ли, сказать это нужно было давно. Будешь слушать, не отвечая, пока я не закончу?

Она кивнула.

Риарден посмотрел на нее, словно желая охватить взглядом и всю ее в эту минуту, и все то, что их к этой минуте привело.

— Я люблю тебя, Дагни, — негромко сказал он с простотой какого-то безоблачного, но невеселого счастья.

Она хотела что-то сказать, но поняла, что не сможет, даже если он позволит ей, и сдержалась; единственным ее ответом было непроизвольное движение губ, потом она кивнула.

— Я люблю тебя. В той же мере, с той же гордостью, в том же смысле, как люблю свою работу, свои заводы, свой металл, свои часы, проведенные за столом, у домны, в лаборатории, на руднике; как люблю свою способность работать, как люблю видеть и понимать, как люблю сомнения разума, когда он решает химическое уравнение, как восход солнца, как все, что я сделал, и все, что чувствовал, как свой выбор, как облик своего мира, как свое лучшее зеркало, как жену, которой ты не стала, как то, что делает возможным все остальное: свою способность жить.

Дагни не опустила лица, чтобы слушать и принимать открыто, как он того хотел и как того заслуживал.

— Я полюбил тебя в тот день, когда увидел впервые, на грузовой платформе на запасном пути станции Милфорд. Я любил тебя, когда мы вместе ехали в кабине первого паровоза, шедшего по дороге Джона Голта. Любил на веранде дома Эллиса Уайэтта. Любил на другое утро. Ты это знала. Но я должен был сказать это тебе, как говорю сейчас, чтобы восстановить все эти дни, чтобы они были для нас в полной мере теми же, что прежде. Я любил тебя. Ты это знала. Я нет. И поскольку не знал, мне пришлось понять это, когда я сидел за столом, глядя на дарственную, отдающую моим врагам «Риарден Метал».

Дагни закрыла глаза. Но в его лице не было страдания, было только огромное и спокойное счастье откровенности.

— «Мы не отделяем ценностей разума от поступков наших тел». Ты сегодня сказала это в своем выступлении. Но ты знала это уже тогда, тем утром в доме Эллиса Уайэтта. Ты знала, что все оскорбления, какими я тебя осыпал, были самым полным признанием в любви, какое только может сделать человек. Ты знала, что физическое желание, которое я осуждал как наш общий позор, на самом деле было нефизическим, проявлением не телесности, а величайших ценностей разума; имел кто-то из нас мужество понять это или нет. Вот почему ты смеялась надо мной, когда поняла, так ведь?

— Да, — прошептала она.

— Ты сказала: «Мне не нужны твой разум, твоя воля, твоя сущность, твоя душа, лишь бы ты приходил ко мне для удовлетворения самого низменного из твоих желаний». Знаешь, когда ты это произнесла, я отдавал тебе свой разум, волю, сущность, душу… и хочу сказать, что мой разум, воля, сущность, душа принадлежат тебе, Дагни, пока я живу на свете.

Риарден смотрел прямо на нее, и Дагни увидела блеснувшую в его глазах искру: то была не улыбка, а словно ответ на тот вскрик, которого она не издала.