— Я думала оргазм, а оказалось — бронхиальная астма, — услышал я напоследок голос Зинаиды, усиленный микрофоном.

— Не притворяйся, пьяница. Вижу, что не спишь, — услышал я голос Марка.

Хотелось умереть. Во рту было мерзостно, будто туда нагадил соседский кот, его хозяйка и все ее мужья. Где-то над ухом пульсировала вена, посылая в мозг сигналы тревоги: пациент скорее мертв, чем жив.

— К-который час? — спросил я.

— Два часа уже, — сказал Марк.

Он был помыт, побрит, кудряшки уложены, на лице — скорбная мина.

Скажите, за что Марку такое счастье? У него никогда не бывает похмелья. Сколько бы он не выпивал, на следующий день выглядит, как огурчик. Наверное, в нем самом столько яда, что дополнительная интоксикация уже никакой роли не играет.

Я похлопал рукой рядом с собой. Пусто.

— Где Кирыч? — сипло выдавил я.

— В магазин побежал… Ты хоть помнишь, что вчера было? — Марк с осуждением смотрел на меня.

— А что вчера было?

— Пустяки, — оскорбленно сказал Марк. — Так, ничего особенного. Ты опрокинул на мои дорогие джинсы вино, а еще выперся на сцену и пел свадебный марш.

— Чушь, его не поют!

— А ты пел! — заупрямился Марк.

— А этот… гусь, то есть Ханс?

— Тоже ничего. Он вызвал такси и отправил нас спать. В машине тебя начало тошнить, и я…

— И даже с нами не поехал? — перебил я.

— Ты был так омерзителен, что ни одна вокзальная шлюха тебя бы не захотела.

Марк аж затрясся от злости.

Показался Кирыч со стаканом, полным грязноватой водицы.

— Выпей рассолу, — сказал он голосом сестры-сиделки.

— Лучше дай ему яду! — сказал Марк.

Что это с ним сегодня? Критические дни?

— Кто там? — крикнул я, допечатывая последний абзац о мценской душительнице.

— Доигрался! — сурово сказал Кирыч, входя в комнату. — Почитай, что мне сегодня пришло.

Он кинул мне на стол распечатку электронного письма. В нем некий Schnitzler просил Кирыча найти «красноволосого юношу», с которым автор месяц назад познакомился в клубе «Makaka». «Я думаю, „Ilija“ — это моя судьба», — писал он.

— Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! — удивился я и прикусил язык.

Взгляд Кирыча был тяжел.

— Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?

— Как?

— Ханума!

Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.

— Какая ханума? — в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.

Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.

— «Пришла пора, она влюбилась» — ехидно продекламировал Марк.

— Никак по-немецки читать научился, — сказал я.

— Что значит «либе», я знаю, — самодовольно произнес Марк.

Я вырвал у Марка письмо и начал вдохновенно врать, делая вид, что перевожу:

— Можно попытаться найти друга Ильи. Его зовут Марк. У него блондинистые волосы и, кажется, голубые глаза. Он, возможно, часто бывает в клубе «Макака». Может быть, там работает.

— Водкой что-ли торгую, — удивился Марк.

— Нет, собой, — сказал я. — Не котируешься ты у иностранных миллионеров. Твой удел — трактористы.

— Подумаешь, — обиженно протянул Марк и, повернувшись к Кирычу, протянул. — Как думаешь? Не выдать ли нам Рыжика замуж? Представь, Киря. Он — в белой фате, я — подружка невесты, а ты будешь кидаться рисом. Или чем там, в Германии, принято бросать в новобрачных… У тебя что-нибудь болит?

Кирыч смотрел на меня так, будто я без спросу лишил его невинности. Сорвал цветок любви, даже рук не помыв.

— Болит, — сказал он. — Еще как болит, — и укоризненно покачал головой.

Смотреть на оскорбленную добродетель без слез было невозможно.

— Не видать нам Парижа и Лазурного берега, — мрачно сказал я. — На старости лет нас сдадут в богадельню и похоронят за казенный счет.

— Вот и славно, трам-пам-пам, — сказал Марк.

— Предупреждаю, врать не буду!

— Никто тебя и не заставляет! — сказал Марк. — Просто веди себя прилично!