— Кто приходит? Куда приходит? — растерялся я, теряя сюжетную нить спектакля.

— Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, — Марк страдальчески сморщился.

«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», — подумал я.

— Это, Марусенька, клиника, — серьезно сказал я. — Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.

— Вы уж простите его за глупую шутку, — виноватился Кирыч.

Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.

Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.

Ему было стыдно.

Мне было жарко.

Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди, но всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», — потея, думал я.

— Счастливого пути! — сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.

— Семь футов под килем, Аннванна! — поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.

Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.

— Опять устроил балаган, — выговаривал мне Кирыч на перроне.

— Ой, только не зуди, — огрызался я, выбивая сигарету из пачки. — Аннванна приняла и поняла. Вон облобызала даже. Ты-то чего ерепенишься?

Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», — понял я и вжал голову в плечи, изображая раскаяние.

От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.

Поезд лязгнул и тронулся с места.

— И что она сказала? — спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.

Марк побагровел.

— Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! — Марк умолк.

— Что «и»? — спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.

— И что внуков у нее не будет сказала, — нехотя ответил Марк.

— Как это? — осклабился я. — А Махатма?

— Почему ты все время врешь? — сердито произнес Кирыч.

— …Я не вру, я сочиняю. Что лучше, «милый» или «уважаемый»?

— Глубокоуважаемый, — предложил Марк.

— Слишком формально, — покачал головой я, напряженно вглядываясь в монитор. — Мы же любовное письмо пишем, а не повестку в суд.

— Тогда, — Марк на секунду задумался и внес еще одно предложение. — Любимый!

— Преждевременно, — отверг я и его. — Так мы его только напугаем.

— Ну, дорогуша, я не знаю, — развел руками Марк.

— Умница! — восхитился я. — Напишем, «дорогой». Просто и со вкусом.

Я заколотил по клавишам.

С того времени, как Кирыч поменял работу ради хорошей зарплаты и звонкой должности, мы с Марком перестали его узнавать. Вроде бы те же глаза, нос и уши, и даже любовь к синим рубашкам никуда не делись, а Кирыч уже не тот.

— Как дела?

— Нормально.

— Что нового?

— Ничего.

Вот и весь разговор. Кирыч никогда не был болтуном, но тогда я чувствовал хотя бы его молчаливое участие. Сейчас казалось, что говорит не человек, а машина.

— Это неважно, — отвечал он на все расспросы о новой работе и спешил уединиться. В спальню — с книжкой, на улицу — с Вирусом. Куда угодно, лишь бы не с нами.

— Терминатор, какой-то, — сказал однажды Марк.

— А мне с таким спать! — в сердцах выпалил я.

— Неужели? — Марк оживился, воображая лязгающий металлом секс.

— Окстись! — разочаровал его я. — Теперь мы просто соседи по койке.

Эх, знать бы, что именуя наши отношения «соседскими», я когда-нибудь и впрямь обнаружу рядом постороннего субъекта, который даже во сне ухитряется сохранять безразличный вид. Эмоциональные инвестиции посторонних ему были не нужны. А я был именно посторонним. «Соседом по койке», как уже было сказано.

Очень неуютно.

— А вдруг он отмывает бандитские деньги? — предположил Марк и от страха зажмурился.