Посмотрела на нас и добродушно сказала:

— Хорошая парочка! Завидки берут, глядя па вас. Уж больно хороши…

Может, это она, старая путейская кочерыжка, напророчила мое короткое счастье. Она включила верхний свет и ушла, задвинув дверь. Типа Валентиновна засмеялась и попросила:

— Оставьте только ночной, синий. Ужасно люблю.

Вспоминаю все ее слова и понимаю: пустышка! «Ужасно люблю», «Обожаю», «Не капайте мне на мозги», «Умереть можно от смеха»… Вот и все. Как у эскимоса с берегов Юкона, весь ее запас триста слов, не больше. Но руки, улыбка. И нежность, такая нежность:

— Косточка, милый… Как я тебя люблю.

Я спросил ее как-то под утро. Я был злой, как дьявол, нет, как мой папаша, когда сидит дома с мамой.

— Вы вашего мужа тоже Косточкой называете?

Она побледнела и резко бросила:

— Дурак!

Отодвинулась от меня, натянула простыню, повернулась к стенке. Я видел только веснушки на лопатке и волосы…

Она не разговаривала со мной почти час. Не простила, пока я не встал на колени и не начал в шутку, по-дурацки молиться богу. Она наконец засмеялась:

— Вставай, глупый… И никогда, слышишь, никогда не смей спрашивать о Константине Александровиче. Никогда!

— Ты любишь его?

— Люблю… Нет, больше — я его очень уважаю. И, наверное, люблю.

— Нельзя любить двоих! — произнес я не то вычитанную где-то, не то услышанную фразу. Сам-то я понимаю — можно любить троих, четверых.

— Ты думаешь, я тебя люблю?

— Говорила. Вечером сама говорила.

— Вечером… Тогда мне казалось. Сейчас утро.

— Перестань мучить меня.

— Не задавай глупых вопросов. И вообще хватит. Вставай, приготовь мне чай…

Константин Александрович уехал в Англию на три недели. Мы жили вдвоем на даче. Иногда приезжала «Дульцинея» — домработница, привозила продукты, наводила порядок и исчезала. Пока она возилась, я отсиживался в кабинете хозяина. «Дульцинея» туда не заглядывала.

Тина сказала:

— Ты мне дорого стоишь…

— Не понимаю…

— Пришлось прибавить Дусе двадцать рублей. За деликатность…

Интересно, сколько сейчас получает Дуся. Но деликатна, ничего не скажешь: столкнулась со мной нос к носу и сделала вид, что не узнала.

Кто скажет мне, что я сделал такого, почему Тина меня избегает, не хочет даже поговорить со мной? Чем я ее так смертельно обидел? Почему у нее в глазах ненависть и презрение? Надоел? Поиграла и бросила, сволочь… Змея. Гадюка! Вот именно — гадюка.

Не могу забыть тот день, когда вернулся из Англии её муженек. Она сказала мне накануне:

— Завтра прилетает Константин Александрович…

— С чем вас и поздравляю, — сказал я дерзко, а на сердце сразу упала тупая тяжесть, даже дышать стало невозможно.

— Меня, действительно, можно поздравить, а вот тебя не с чем… Придется поскучать без меня…

— Подумаешь, — ляпнул я, не соображая, какую глупость болтаю. — Тебе тоже не большое веселье прибывает.

Она строго посмотрела и напомнила:

— Забыл?

— Что?

— Я просила тебя никогда ничего не говорить о Константине Александровиче.

— Сама начала.

— Я могу, а ты нет… Он мне муж, тебе никто.

— Старая развалина, которую завтра выволокут из самолета!

Она перебила меня:

— Дурак! Уходи…

Я думал, что все очень просто — хлопнул дверью и поминай как звали. И я хлопнул. Но едва я сел в вагон электрички, как меня охватила тоска…

Она бы простила. Но я, дурак, допустил еще одну глупость. На другой день узнал, когда прилетает самолет из Лондона, и примчался в Шереметьево.

Тина стояла у своей машины в красной куртке и синих узких брюках. Большим куском замши она протирала переднее стекло. Вокруг весело смеялись какие-то солидные люди. Одного из них, высокого худого очкарика, я видел, когда ее провожали в Сочи. Их было много — человек двадцать. И их машины — черные и серые — отличались от стоявших неподалеку такси солидной опрятностью.

Затем бесшумно, блестя никелем, подошла «Чайка». Из нее вышел человек в отлично сшитом костюме и сразу подошел к Тине. Веселый смех возле нее усилился, — очевидно, человек из «Чайки» рассказывал что-то смешное.

И я решил — пойду! Подойду и при всех поцелую и скажу: «Пойдем, Тина…» Вот они все удивятся. А она?

Я был совсем, совсем рядом. Тина увидела меня. Я думал, она испугается, побледнеет, будет взглядом просить меня, умолять — «не подходи!» Черта с два! Она смотрела на меня, как на постороннего: равнодушно, спокойно, безучастно. Посмотрела и улыбнулась. Не мне, а этому в берете, лысому очкарику.