Я вошел. Добрый старик Иуда встретил меня приветливо и представил своей супруге Лии; и с тех пор вот уже добрых десять месяцев я, можно сказать, все свое свободное время провожу в их доме.

Моя любовь к Дине еще больше возросла благодаря этой целомудренной и упоительной близости; я окружил заботами и всевозможными знаками внимания старого Иуду, обласкавшего меня, и Лию, заменившую мне родную мать, которой я лишился еще ребенком.

В эту минуту они свернули в какую-то улицу.

– Мэтр Бонавантюр Шастеляр, – сказал тогда Рошгюд, – не зевайте так громко, прошу вас, вы такой шум подымаете, что весь город перебудите, того гляди сбежится стража.

– Сеньер Эмар, дело в том, что…

– Ладно, ладно, утешьтесь, все позади; к тому же мы уже на месте. Вот и еврейский квартал.

– Господи Иисусе! Еврейский квартал!.. – вскричал стряпчий, весь трясясь и то и дело осеняя себя крестным знамением.

– Да, любезный, это здесь, вон на том углу, тот красивый дом с витиеватой башенкой, построенный вашим славным земляком Филибером Делормом.

– Филибером Делормом!.. Чернокнижником, не правда ли? Звездочетом?… О, горе мне, сеньер Эмар, прошу вас, прикройте меня немного вашим плащом, я смертельно боюсь! Мне так и кажется, что сверху что-то плюхается нам на голову; а мне не раз приходилось слышать, что вовсе небезопасно ходить ночью по еврейскому кварталу, что там на голову так и сыплются всякие котлы да реторты, черные коты да корни мандрагоры, [229] летучие мыши да греческий огонь… [230]

– Слыханное ли дело в ваши лета верить подобным небылицам? А еще правовед! Законник! До чего же вы жалки! Мэтр Бонавантюр, честью поручусь и заверяю вас, что если сверху что и падает по ночам в этом квартале, то уж наверняка не мандрагоры и не черные коты!

Слуга, шедший впереди с фонарем, остановился посреди улицы напротив дома, окна которого на шестом, седьмом, восьмом, девятом и десятом этажах были заклеены промасленной бумагой: должно быть, там жили парчевники и шелкоделы, которым нужен мягкий и слабый свет. Дверной проем был узеньким и низким, Эмар был на целую голову выше. Тяжелые деревянные ворота, все в резных ромбах, были украшены и укреплены большими гвоздями со шляпками, круглыми как миланские щиты. На середине двери висела кованая медная колотушка в виде забавного человечка; верхний косяк двери был изрешечен крестообразными перекладинами.

Эмар де Рошгюд дважды стукнул задом медного человечка в дверь – на третьем этаже тут же со скрипом отворилось окно и нежный голос спросил:

– Это вы, сеньер Эмар? Сейчас спущусь.

Лестница сразу засияла огнями, и свет из высоких окон косыми полосами скользнул по стене противоположного дома. Дверь растворилась с протяжным стоном: Дина предстала во всем своем великолепии, выделяясь среди мрака, одетая в коротенькое парчовое платье и по обыкновению вся увешанная драгоценными камнями. Ее белое лицо светилось в темноте; можно было подумать, что перед вами ангел, приносящий благую весть. Тоненькая ручка ее держала узорный железный подсвечник, перевитый спиралью и похожий на перегонный куб какого-нибудь алхимика.

При виде такой красоты Шастеляр от изумления широко открыл глаза и попятился на несколько шагов – так неотразима бывает настоящая женственность! Эмар подошел к невесте, взял ее за руку и поцеловал в увенчанный фероньеркою лоб.

– Вы опоздали, – сказала она недовольным голосом.

– Это верно, я действительно задержался, но не по своей вине; не браните меня, прошу вас. Не мог же я явиться без нотариуса, вот он.

Тут Бонавантюр Шастеляр снял свою судейскую шапочку и отвесил Дине немало нижайших поклонов; потом они поднялись по каменной винтовой лесенке, держась за служивший поручнем канат, весь истертый и лоснившийся, как рукоять копья. Пока они взбирались наверх, Бонавантюр то и дело дергал Эмара за рукав и шептал ему в ухо: «Ну и хороша же эта еретичка, что правда, то правда, Рошгюд!».

– Отец, – радостно закричала Дина еще с площадки, – это Эмар и с ним нотариус!

Они прошли галерею, нависавшую над двором, и вошли в большую залу, освещенную канделябром на позолоченной деревянной подставке. Стены были обшиты золоченым сафьяном, тисненым и рифленым, как корешок переплета. В глубине комнаты, в просторной нише, стоял буфет наборного палисандра, инкрустированный слоновой костью и перламутром; на доску из швейцарского мрамора в красновато-коричневых крапинках, выдолбленную посредине в виде кропильницы, из урны струилась вода. Справа и слева стояло по большому оловянному кувшину, пузатому как амфора и похожему на те, с которыми и сейчас еще служанки ходят по воду к уличному фонтану.