– Все это бредни! Бедный мой Пасро, ты такой наивный! Дурак ты, и мне просто обидно за тебя. Последняя публичная девка кажется тебе звездой, жемчужиной, розой! Ты возвышаешь ее, видишь в ней святую. Право же, ты очень забавен. Все это иллюзии, иллюзии!

– Если это даже иллюзии, я просил бы тебя не отнимать их у меня, это меня убьет. О боже, чем же станет без этого всего жизнь? Выжатой губкой, голым остовом, томительной пустотой.

– Шутник ты!

– Видишь ли, первые связи, когда ты вступаешь в жизнь, дают направление всем нашим чувствам и мыслям. Ты презираешь женщин потому, что ты знал только достойных презрения или такими они тебе показались. Небу было угодно, чтобы я повсюду на своем пути встречал одни лишь избранные души, добродетельные, окруженные сиянием; о неизвестном я заключаю по известному. Если я ошибаюсь, то так ли уж это плохо? Оставь мне мое заблуждение, только вот, скажи мне откровенно, неужели ты сомневаешься, что моя Филожена невинна и простосердечна, что это преданная подруга и верная любовница? О! Я готов сунуть руку в огонь…

– Нет, нет, Пасро, не суй ничего в огонь! Давно ты знаешь Филожену?

– Около двух месяцев.

– Ладно, даю тебе еще месяц, и ты тогда мне много всего порасскажешь. Обычный срок – три месяца.

– Альбер, ты меня оскорбляешь!

– Прощай, Пасро, до встречи через месяц!..

Разговор этот, слово в слово, происходил в конце улицы Сен-Жак между двумя студентами, не какими-нибудь молокососами из Монтегю, [272] но изящно одетыми веселыми молодыми людьми, выходившими из анатомического театра с толстенными книгами под мышкой.

Первый, благонамеренный Пасро, шел в спокойной задумчивости; он подражал в одежде немецким студентам: развевающиеся волосы, как у Хлодия Длинноволосого, [273] шапочка, отложной воротник, тонкий коротенький черный сюртук, шпоры и нюрнбергская трубка; второй, Альбер Болтун, живой, подвижный, с резкими движениями; серая шляпа набекрень, красный фуляр на шее, черная бархатная разлетайка с металлическими пуговицами, цветок в зубах и походка вразвалку – все это придавало ему изящество, развязность и лихость какого-нибудь андалузского majo. [274]

Студенты неожиданно расстались, и вот как: по различным причинам каждый из них в глубине души жалел другого, считая его безумцем; каждый пошел своей дорогой, чуть не плача от того, что друг его так ослеплен; оба были искренни – очень редкое в наше время явление!

На набережной Пасро вскочил в кабриолет.

– Вам куда, сударь?

– На улицу Менильмонтан.

– Далеконько!

– Поближе, чем Сен-Жак-де-Компостель.

– Или чем Нотр-Дам-дю-Пилье.

Тогда, пощелкивая кнутом, кучер затянул два стиха из болеро «Contrabandista»: [275]

Пасро тут же допел два следующих:

Кучер удивился такой находчивости.

– Вы испанец, сеньор?

– Нет.

– Но вы очень похожи на испанца.

– Мне это часто говорят.

У Пасро и впрямь была необычная наружность: он был смуглолиц, как все южане; городская охрана находила даже, что вид его опасен для монархии, и во время гражданских смут его несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму за преступные прогулки и нелегальное ношение смуглой головы.

– Но вам, сударь, верно, приходилось жить в Испании, вы болтаете по-кастильски.

– Ни то, ни другое.

– Кто не видел Испании – слеп, кто ее увидел раз – ослеплен. Скажите, сеньор, а вы не испытываете желания туда съездить?

– Горю желанием, мой любезный, да не смею: боюсь растерять там остаток ума, боюсь убить любовь к родине. Я чувствую, что стоит мне побывать в Кордове, Севилье и Гренаде, и я нигде уже не смогу больше жить. Espana! Espana! Espafia! [278] Ты как тарантул, от твоего укуса можно сойти с ума!.. Но вы-то, любезный, вы испанец и, однако, уехали из Испании?

– Нет, сеньор, я дон Мартинес, кубинец.

Мартинес был тот самый несгораемый человек, которого одно время показывали в печи в саду Тиволи. Любопытство обывателей быстро утолилось, а жить-то надо: вот бедняга и стал извозчиком.

Пасро почему-то был ужасно поражен тем, что повстречал знаменитую саламандру [279] в столь жалком состоянии.

– Не взыщите за мою нескромность, но, sefior estudiante, [280] вид у вас задумчивый и грустный, как у влюбленного. На лице у вас печать горести более глубокой, чем у caballero desamorado; [281] мне больно на вас глядеть.