Он поспешно отвернулся и отошел к двери.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Двадцать.

Через полчаса флегматичный армянин появился из-за своей загородки, насвистывая восточный мотивчик и помахивая мокрым куском пленки величиной с полгазетного листа. Пленку он сунул Лозинскому, а сам отпер железную дверь и знаком велел санитарам войти.

Лозинский взглянул на пленку. Ничего не видно.

А санитары уже выкатывали Иду обратно в коридор. И сам он спешил вслед за ними.

По коридору навстречу им уже шел молодой улыбчивый доктор с тонким лицом классика турецкой литературы, жал Лозинскому руку, с легким мягким акцентом говорил что-то приветливое, ловко вынимал у него из рук пленку, поднимал к лампиону, хмурился, качал головой и пару раз даже цокнул языком. И увлекал, увлекал за собой прочь от ужасной железной двери.

В кабинете доктора белые кружевные занавески парили над открытыми окнами, из сада в комнату заглядывали цветущие розовые кусты, а сам кабинет был похож скорее на нарядную гостиную летнего дома, нежели на прибежище сурового эскулапа: кресла, обитые цветастым ситцем, низкие столики, этажерки с книгами и безделушками. Только рабочий стол доктора, заваленный бумагами, выбивался из общей праздной картины.

Лозинский вздохнул с облегчением. Ида была уже тут. Подле ее каталки хлопотала сестра милосердия. Отирала лоб, смачивала водой губы.

Доктор пощупал Иде пульс, приподнял веко, отогнув край одеяла, выстукал и выслушал грудь, отдал короткий приказ и улыбаясь обернулся к Лозинскому.

— Я велел сделать вашей жене успокоительный укол. — Он указал Лозинскому на одно из кресел и опустился напротив. Снова поднял к свету пленку. Долго смотрел. — Не желаете ли взглянуть? Это снимок легких госпожи Верде.

Лозинский с опаской взял снимок. Как похоже на синематографическую пленку, но… Он осторожно взглянул. Темные пятна, сквозь которые пробиваются прутья скелета. Идиного скелета.

Он в ужасе швырнул снимок на стол. Руки дрожали.

Что за мерзость! Почему он должен любоваться на внутренности… как страшно!

— Ну что вы, что вы! — раздался мягкий голос доктора, по-своему понявшего его жест. — Все не так плохо. Затемнения есть. Очевидно, идет сильный воспалительный процесс, но мы сделаем все возможное… у нас прекрасный персонал… лекарства… палата уже приготовлена… ваша комната рядом…

Он говорил, говорил…

— Сколько времени понадобится, чтобы… чтобы она встала? — Лозинский с трудом выталкивал слова изо рта. Голова раскалывалась.

Доктор замолчал. Пожал плечами.

— Трудно предсказать, — сухо и как-то нехотя произнес он. — Быть может, месяц…

— Месяц?! — Лозинский вскочил, непроизвольно схватил со стола какую-то безделушку, сжал в кулаке, упал обратно в кресло и — сразу поник. Плечи опустились. Голова повисла. Он осторожно поставил безделушку на место и поднял на доктора жалкие глаза. — Но месяц никак невозможно! У нас график… съемка…

— Ну какая съемка! — с профессиональной врачебной ласковостью сказал доктор. — Помилуйте! Посмотрите, в каком состоянии ваша жена. Впрочем, если вы хотите везти ее домой… Хотя я бы не рисковал, да и вряд ли ваши врачи придут к иному мнению.

— Домой… Ну конечно, домой! — Лозинский снова вскочил, на сей раз в радостном возбуждении. Мысль везти Иду домой показалась ему спасительной. — Она ведь может лежать дома. Дома лучше, чем в больнице. Дома хорошо, очень хорошо… Рувим Яковлевич! Вы не знаете, где Рувим Яковлевич? Это мой помощник.

Он в ажитации бегал по кабинету, суетился, хватал Идину руку, свисающую с каталки, целовал ее, потом тряс руку доктору и уже бежал к двери. Домой! Скорей домой!

Доктор с жалостью смотрел на него.

— Не забудьте снимок, — бросил он вдогонку Лозинскому.

И снова все полетело, понеслось, загромыхала на поворотах каталка.

И Нахимзон, нелепо размахивая пухлыми ручками и забавно перебирая короткими ножками, бежал сзади и кричал, кричал:

— Вагоны! Как же мы поедем? Я еще не дал распоряжения прицепить наши вагоны!

— Поедем в обычных! — кидал через плечо Лозинский, не сбавляя шага.

И вот они уже на вокзале.

— Последнее купе люкс! Специально для мадемуазель Верде! — шепчет на ухо Лозинскому льстивый начальник станции, подсовывая квадратик фотоснимка. — Не соизволит ли мадемуазель автограф для жены и малолетней дочки?

Лозинский отмахивается.

Иду заносят в вагон.

И вот они в купе.

Ида лежит на койке, запрокинув голову, и очень коротко, по-собачьи, дышит полуоткрытым ртом.

Мелькают вокзальные фонари. За окнами ночь. Сколько времени прошло? Час? Два?

Ида спит.

Лозинский, положив на столик руки и уронив на них голову, дремлет сидя.

В купе просачивается Нахимзон.

— Группа осталась в Баку. Не было мест. С трудом рассовал их по гостиницам, — шепчет он.

Лозинский поднимает голову и глядит на него непонимающими глазами.