А Черкашину трудно в его заново обживаемом мирке. Адмирал спрашивал о квартире неспроста. Ирина настойчиво добивалась ордера, и они в конце концов въехали в дом, выстроенный по проекту Ступниной. Веселей не стало в двухкомнатной клетке, куда приехал и отец Ирины. Старые товарищи избегали Черкашина. Бреши заделывала Ирина с помощью Бориса Ганецкого, который служил на «Истомине» и привозил в дом не обремененных предрассудками молодых офицеров.

Павлу не легко, но и Ирине тоже. «А ты думаешь, — вспомнил ее слова, — легко жить под присмотром десятков людей? Мне поневоле приходится держаться особняком. У меня нет подруг. Женской дружбе я давно не доверяю. Мужчины же в сравнении с тобой — мелкие, нечистоплотные…»

Он брел домой. Прошла морская пехота с оркестром. По этой же улице когда-то уходила в бой 25-я Чапаевская дивизия, оборонявшая город.

Ирина у трельяжа обливала лицо бархатным кремом.

— Тебя в отряде не похарчили? — она бравировала матросской терминологией.

— Нет.

— Есть яйца всмятку и, если хочешь, сосиски.

— Сосисок не хочу.

— Добро. Сосиски задробили! В ту комнату нельзя. Григорию Олеговичу что-то нездоровится. Он решил отдохнуть.

Она наблюдала за ним в зеркало.

— Крем жжет. Вероятно, переложили нашатыря. Крем должен быть липким, чуть сладким. Тогда лучше садится пудра. У тебя неприятности? — Она махала у щек веером.

— Да.

— Серьезные?

— Нехороший разговор с Михайловым.

— Он ж тебе относится необъективно. Его кто-то настраивает… Что же он?

Ирина сосредоточенно слушала рассказ о том, что говорилось в адмиральской машине, и продолжала заниматься своим делом. Большим пушком напудрила лицо, шею, открытую часть груди. Затем ваткой подрумянила щеки, подбородок, веки и мочки ушей.

— Ты закончил! У меня что-то пожелтело лицо. А может быть, они правы, Павел? Новая война — новые песни. Я слышала, флот будут… А как подлодки?

«Душечка, типичная чеховская душечка, — с мутной злобой думал Черкашин. — Очень ее интересуют подводные лодки! Повторяет, как попугай».

Ножичком с костяной ручкой Ирина надломила ресницы верхнего века и принялась подкрашивать их щеточкой с тушью.

— Может быть, прекратишь? Противно смотреть.

Опустив веки, Ирина отложила щеточку и невозмутимо принялась за другое. Он успел изучить все эти бесконечно повторявшиеся движения. Сейчас она возьмет заостренную спичку. Да, она взяла ее. Затем начнет вертеть ее в тон же коробочке с тушью. Теперь она чуточку наклонится к зеркалу и заостренной спичкой, вымазанной тушью, будет производить абсолютно непонятные на мужской взгляд манипуляции. Она подведет уголки глаз у переносицы, отчего глаза якобы кажутся больше; а затем от глаз к вискам — две линии… Упрямо она будет выполнять этот ритуал.

— Займись чем-нибудь, Павлик. Ведь я тебе не мешаю.

— Ты уродуешь себя.

— Вряд ли. Хочу быть интересной. Имей в виду — нет такой женщины, которая не старалась бы казаться интересней, чем она есть… Ты не волнуйся, мы еще обдумаем, как поступить. — Она примирительно прикоснулась щекой к его руке. — Не следует поддаваться панике. Надо стараться все превратить в пустяки.

— И разговор с адмиралом?

— Если он тебе советует, значит, сам слаб, не уверен. — Ирина поцеловала Черкашина в дрогнувшие сухие губы. И, повинуясь своему упрямому убеждению, добавила: — Запомни: у адмиралов тоже есть враги.

Вечером как ни в чем не бывало играли в покер у Ирины Григорьевны. Пили армянский коньяк. Большим знатоком коньячно-шампанской смеси оказался все тот же Ганецкий.

Можно по-всякому относиться к отцу Ирины, Григорию Олеговичу, ненавидеть его астму и презирать не слишком светлое, судя по намекам, прошлое, но он тоже понимал толк в коктейлях, и молодые офицеры, забредавшие на огонек, всегда находили в его лице достойного собутыльника.

Иной мир открывался в другом доме — у Чумаковых. Пресно, скучно до зевоты. После покера в Борисе Ганецком нередко боролись два побуждения: идти домой и окунуться в архипровинциальный быт или вернуться на корабль, под соленый душ, под холостяцкое одеяло. Там не нужно хитрить, оправдываться, врать, подленько заискивать перед патриархом семьи, который снова и снова заставит выслушивать рационализаторские прожекты, не нужно стараться попасть в тон взбалмошной Галочки, почему-то явно презиравшей его.

— Ты куда, Борис?

— Куда же еще? Надо отметиться. Пока!

— А я еще завалюсь в Дом офицеров на кончину спектакля. Может, попадутся девчонки.

— Счастливчик.

После этого выразительного диалога под сенью голых каштанов, в тусклом свете матовых шаров, два лейтенанта расходились в разные стороны. Один, навеселе, в предчувствии возможных побед, — к Дому офицеров, второй — домой, «отмечаться».

Раньше семейный уют, как бы Борис ни иронизировал над ним, все же существовал и грел. Казалось, так будет всегда — как свет и воздух. А получилось по-другому. Чем-то надо заполнить пустоту. В семье определялись другие интересы. Не пришел Борис. Что же делать? Со стола снята скатерть, стучит швейная машинка. Выкройки, ножницы, мелки. На полу обрезки. Татьяна Михайловна с булавками в губах наживляет на Катюше платье. При появлении мужа Катя не делает ни одного лишнего движения, говорит, не меняя позы:

— Мы тебя уже не ждали. — И продолжается примерка.

Скрепить сердце, предупредительно поздороваться, назвать дамочку с булавками в губах очаровательной половиной отца-командира.

— Вы не можете себе представить, как его любят матросы, офицеры, решительно все…

— А почему я не могу себе представить?.. Повернитесь, Катенька… Так… Не увеличить ли нам пройму?

Катюша повернулась, подняла руки:

— Витя спит, не разбуди его. Лучше к нему не заходи.