Дневальный, бывший пушкарь с Мотовилихи, отложив в сторону книжку, повел молодых между трехъярусными койками, расположенными под сенью окрашенного подволока; подволок был пересечен магистральными трубами и кабелями. Здесь рассчитан каждый квадратный сантиметр. Дневальный указал на койки и ушел.

— Верхняя койка занимается старослужащим, — объяснил Архангелов, — на нее ничего не кладут, на ней спокойно. Нижняя — рундук, днем на нем сидят, зимой харчатся. На среднюю складывается постель с нижней койки. Таким образом, верхняя койка — признак роста, и до нее надо дотянуться! Занимайте рундук. Форменки придется снять. Сегодня объявлено рабочее платье… В четырнадцать ноль-ноль — в башню.

Сосредоточенно принялись разбирать и укладывать вещи в рундук, по-братски поделенный на три части.

Василий сложил в свой отсек фланелевки, белые брюки, белье, носки, полотенца… Переоделся в парусину, приятно холодившую тело.

Матвеев сказал:

— Осмысливаю твой характер, Василий. Пылкий. Ты видел, как солома горит?

— Небось из сельскохозяйственной артели, не из киоска.

— Так вот, Вася. Стоит скирда. Сколько в ней силы! Сколько можно обедов сварить, ежели класть ее в печь охапками, понемногу. А можно и так: чиркнул спичкой — и занялась. Через энное количество минут — пепел.

— Я еще скирда или уже пепел?

— Покуда скирда.

— Не гореть, по-твоему?

— Гореть надо с пользой. Глядишь, и людям подольше можно будет возле тебя греться. Немудрячие вещички уложил, а весь мокрый, запыхался. — Матвеев пересел к нему поближе. — Ты возле нее себя губишь. Она щебечет, а ты как химический лед: дымишь, таешь…

— Нравится она мне…

— Скрыть трудно. Первая заноза всегда больнее…

— Любовь, а не заноза.

— Мешает это тебе?

— Определить не могу.

— Подожди. Время сработает точно…

Неважно. Будь что будет. Закинув руки за затылок, Василий ложится и глядит во все глаза на парусиновое брюхо верхней койки. Не один год придется созерцать это провисшее брюхо. Чему-то радуется запыхавшийся Столяров. Бормочет, вытирая ладонью влажные красные глаза-щелочки. Зачем его расхолаживает Матвеев, если Столярову приятно? Начальник клуба попросил его помочь выпустить матросскую радиогазету. Всякому свое. Любит парнишка толкаться возле клуба, читальни, редакции, и надо его понять, поддержать его пыл. А Матвеев издевается: возле газеты, дескать, легче тереться, чем работать внизу, в стеллажном отсеке, на перегрузке тяжелых снарядов.

Философские раздумья нарушает ввалившийся в кубрик старшина огневой команды Татарчук. Куда ему до Шишкарева! Въедливый, дотошный и, вероятно, скучный, как плохие тезисы. Теперь он их хозяин, без него шага не ступить, пальцем не двинуть. А их место — башня, колпак из брони, куда дисциплина загоняет свыше пятидесяти мыслящих, сознательных индивидуумов, читавших Шекспира и Толстого, знающих обычаи царства Урарту и почем фунт лиха. Внутри башни еще один властелин — командир. Волею судьбы им оказался Борис Ганецкий.

Наметанное око старшины Татарчука клейко перещупывает новичков. Своим скрипучим голоском он рассказывает, как вести себя при боевой тревоге. Если спишь — вскакивай, одежду, обувь — в руки и мчись как ветер. Вниз, по трапам, только на руках, скольжением, вверх — как пуля.

Татарчук не преминул тут же проверить способности новичков, заставив их бежать к башне. Расстояние недалекое, но не всякому первый урок дался легко.

Командир башни Ганецкий презирал длинные речи. После рапорта старшины он пренебрежительно заявил:

— Обязанности матроса вы должны знать. Я требую точного исполнения службы. Меньше любоваться дельфинами! Усвойте — корабль боевая единица, а не водоплавающий университет. Все!

Когда новенькие не очень-то проворно вскарабкались по скобтрапам и запутались с расчехлением приборов и надульников, Ганецкий приказал:

— Погонять их до третьего пота, мичман! Сами потом скажут спасибо.

Уже без командира проворачивали вручную механизмы, чистили, смазывали, хотя механизмы и до этого были в безукоризненном состоянии.

Эх, Татарчук! Далеко тебе до Шишкарева. А все-таки чем-то силен этот сухонький и маленький человек в застиранном кителе и порыжевших штанах, помаргивающий реденькими ресницами. На его безбровом личике с мягкой кожей, помятой густыми морщинками, все время держалось приветливое, отеческое выражение. За казенными поучениями, привычно слетавшими с языка, как убедительны жесты его рук с искривленными пальцами! А до чего скучно он дважды повторяет свои указания, подкрепляя их обязательным «так»! И можно поражаться, наблюдая за тем, как он выводит на дудке разнообразнейшие звуки, от короткого открытого до долгого с вибрацией и наконец завершает их трелью, которой мог бы позавидовать даже скворец, талантливый имитатор птичьих голосов.