На стенах, оклеенных обоями, — карточки, и они вернули Василия в мир прежних ощущений. Вот Галочка с пионерским галстуком, а рядом смеется сестра. Их нетрудно узнать по глазам. Школьницы в передниках. Галочка в третьем ряду, с бантиками в волосах; вот она теперешняя, на вышке, перед прыжком в воду; и она же среди моряков, с цветами в руках, на блузе — буква «Д».

— Петр у земли? — спросил Гаврила Иванович и, не дождавшись ответа, сказал: — К земле и хотел. Я ему, бывало, начну хвалить наш инкерман, а он: «Камень не родит — хочу землю мягкую». Мягкая землица?

— Кирпич потолочь, и тот мягким станет, — строго сказал Василий.

— Верно. Только не каждый кирпич сунешь в ступку. Петр ладно со своей живет?

— Хорошо живут.

— Правильный человек, себя не выставляет. В нашем роду тоже хорошо жили… А вот Катерине пока не удается… Не пойму почему. Не лег камешек к ряду… Не лег… Зять, конечно, образованный, офицер как-никак… — Больной пытался устроиться поудобнее. Матвеев приподнял его, поправил подушки. — Ишь ты, умеешь, — похвалил Гаврила Иванович, — ладони у тебя легкие.

— Это вы для меня легкий. Отощали. Раньше, конечно, весили побольше.

— Отощал… Ничего. Лишь бы кости были целы.

Больной сварливо отказался от принесенного Клавдией супа, и тогда вмешался Василий:

— Зря вы тарелку отставили, Гаврила Иванович. Бывало, в поле навернем кулеша с салом! И так всю неделю. А потом станешь на десятичные весы, смотришь — набежало полкило живого веса.

— Хорошо в поле, на Кубани?

Худое лицо Василия оживилось:

— Хорошо. Встанешь утречком, зарядку сделаешь, а уже дымком пахнет, кулеш доходит в котле. Хлеба еще росистые, будто водой омытые, комбайнировать пока нельзя, значит, — снедать. За ночь выстынешь, лежим-то враскидку, в маечках. А от кулеша сразу спине теплее. Крутом — неписаная красота. Зоревые краски ложатся, с золотом перемешанные, все сверкает. Из-за пшеницы солнце, как живое, поднимается, кажется, ежели бы не роса, спалило бы зерновые…

В комнату доносились приглушенные шумы улицы и голоса играющих детей.

— Такие и мои были… Скосили их… Чудится, где-то они тут, живые. Озорничали, рубли на кино выпрашивали, росли… Ушли на обвод. В одной части служили. Морская пехота. Такая и форма… — Гаврила Иванович долго нашаривал запропастившийся платок. — Дома подымаем, а людей… Нет таких мостовых кранов…

За полуоткрытой дверью мелькнула о н а. Да, о н а… Голоса на кухне, ее шаги — и Галочка в комнате.

— Вася? Наконец-то, — она прищурилась (так делала и старшая сестра), подала руку. Не приподымая больного, поправила под ним матрац, переложила подушки. — Папочка, микстура не сладкая, а пить придется…

— Давай хоть полынь. Лишь бы на поправку.

С милой непринужденностью девушка дала лекарство.

— Я знаю корабельный порядок. Обедали в двенадцать. Еще не проголодались. Выпьем чаю.

В столовой она сказала:

— Я приготовлю чай, а потом, Вася, вы мне все расскажете о Пете, о своих… Имейте в виду — я страшно любопытная…

…И наступили счастливые и самые несчастные дни первой любви. Галочка держалась ровно, по-дружески. Другие обращались с ней просто. Тренер кричал, не глядя: «Чумакова, сюда!» Молодец с бицепсами, распиравшими фуфайку, пытался ее обнять, а она выскользнула, показала язык и потом как ни в чем не бывало хохотала с подружками под тентом, грызла орехи.

Однажды, когда сгустились сумерки, зажглись звезды, когда бухта расцветилась огнями и с холма редута уже нельзя было отличить моря от неба, Василий ближе придвинулся к Галочке и протянул руку за ее спину.

— Мы уже условились, Вася! — остановила его Галочка. — Это вам не идет. — Она тихо прикоснулась ладонью к его руке. — Не старайтесь быть таким, как все. Мне приятно бывать с вами потому, что вы не похожи на других.

Она называла его только на «вы». И он так же. Любовь иногда кажется со стороны неуклюжей, если не заглядывать в самую глубину невысказанной нежности и робких желаний. У нее, у такой любви, свои достоинства и свои ошибки. Галочка чувствовала свою власть над Василием, гордилась этим и с молодым любопытством и жестокостью ждала и изучала.

Они вместе любовались морем, купались на Хрусталке. Галочка вспоминала свои первые заплывы, недавние впечатления детства и юности.

— Тот же буек. Те же скалы. И даже чайка та же. Может быть, только чуточку постарела…

В день рождения Галиной матери молодые люди вдвоем сходили на кладбище, обложили дерном могилу, выпололи бурьян. И опять — на Хрусталку. Ели сухие бублики, пили морс, болтали, сидя на камнях.

— У вас нет наколок? — спросила Галочка. — Какой же вы моряк без татуировки?