— Деятель, ты располагаешь временем, чтобы посетить наконец мой вигвам? — просто, с веселой улыбкой жуира спросил Борис в один из ярких дней, до краев наполнивших светом сизо-голубую лагуну рейдовой бухты.

Встревоженный, неловкий, шагал Вадим рядом с самоуверенным, возможно и самовлюбленным, другом. Умеет же Борис держаться, подать себя, извлечь из флотской одежды все ее броские, элегантные качества! Фуражка у него и та особенная, носит он ее шикарно, китель сидит как влитый, хотя и не обтягивает фигуру, штаны чуть-чуть сужены, и рубчик на них не отдает сизоватой окалиной от прикосновения утюга.

Девчонки оглядываются, перешептываются. А что может сравниться с магическим блеском девичьих манящих глаз? И усики Борис отрастил особенные, ничуть не похожие на кавказские, будто перенес их с портретов российских молодых именитостей в гусарских мундирах.

И в магазине продавщицы бросились не к Вадиму, а к нему, хотя Вадим, а не Борис накупал кучу игрушек для юного отпрыска рода Ганецких-Чумаковых.

— Они подумали, что ты папочка, а я холостяк, — заявил самодовольно Ганецкий. — Откровенно тебе скажу, не по мне кислая семейная радость. Видимо, не отгулялся еще конь вороной.

— Догуливаешь недогуленное? — буркнул Вадим.

— Признаюсь, каюсь. Только благоверной — молчок! Ни одного намека. Ты и представить себе не можешь, во что развивается существо, когда-то лепетавшее тебе слова любви на Историческом бульваре. Выходя замуж, девчонка перерождается. Я сам в этом убедился, Вадик.

Что же в самом деле могло произойти с девушкой, оставившей такой глубокий след во впечатлительном сердце Вадима? Почему так пренебрежительно и равнодушно говорит о ней человек, которому выпало счастье близости с ней, доверия, ответной любви?.. Да и есть ли любовь у них?

Катюша искренне обрадовалась Вадиму. Нет, она не хотела скрывать своего вспыхнувшего чувства. Может быть, властно нахлынули воспоминания тех недавних, но одновременно и страшно далеких дней беззаботной молодости, потерянных раз и навсегда. Она долго не выпускала его руки и глядела на него теми же своими милыми, перестрадавшими, умоляющими о чем-то глазами. Губы ее конвульсивно передернулись, и на смуглых щеках вспыхнул румянец, в тот же миг погасший. Все здесь иное: нет развалки, нет низких потолков, сырости на стенах, не шумит под окошком таинственная маклюра, не слышно петухов в овраге, падающем к морю. Все лучше и все хуже, не то, не то… Она похудела, строже стал очерк ее рта, на лбу углубились морщинки; но шут с ними, она по-прежнему чудесна, она — приморское чудо, монголочка, по-прежнему покаты ее плечи, прекрасна фигурка, и дыхание ее чисто, трепетно; она близко, рядом, уничтожены расстояния, и нет между ними стены, будто не существует человек с усиками и зоркими глазами владыки (ему все доступно, и все у его ног).

Чувство нарастало в Вадиме, душило его, поднимало мужество, вытесняло робость… Катюша поняла это, догадалась. Но ни у него, ни у нее не вырвалось ни слова, способного приподнять завесу над тем, что независимо от их воли свершилось в этот короткий миг первого свидания.

Вот она стоит перед ним, сбросив с себя чуждый ей налет бездумного кокетства, даже вульгарности. За это время она встретилась один на один с жизнью, прошла испытания и… поднялась сама над собой, стала прежней Катюшей. Возможно, она не замечала и не ценила этих изменений, возможно, что-то в ней надломилось. Ей нелегко с Борисом, но знает ли она, почему нелегко?

Из столовой выскочила Галочка, приветливая, ясная, чуточку посторонняя.

— Вадим, поздравляю, здравствуйте! — ее рука быстро выскользнула из его руки. — На меня не обращайте внимания. Растрепанная, знаю. Зубрю, зубрю… Должна поступить в институт! Должна!

Что же произошло? Почему новая квартира из трех комнат изменила все к худшему? Значит, дело не в стенах, не в диванах или пуфиках? Почему вернувшийся с работы Гаврила Иванович не такой, каким его Вадим знал раньше? Болел? Говорят, немного болел. Постарел? Возможно, и это причина. Но почему во всех его движениях пропала былая уверенность, и садится-то он по-иному, будто гадая, попадет ли на стул или ошибется. Почему его меньше трогают интересы строительства и на столе не видно карандаша и бумаги, на которой старик вычерчивал свои планы: дескать, нужно так, а не этак? Неужели причиной всему непринужденно развалившийся на диване зятек, старательно пускающий дым колечками куда-то к желтому грибообразному абажуру? Со стола исчезли скатерть и вышивки, и молчаливая, угрюмая тетка Клавдия расставляет тарелки на розовой клеенке.

Занимается ли судами-пересудами эта простая женщина, трудолюбивая, как лошадь, и заботливая, как квочка? Пусть бы она залилась смехом, рассказывая о жуликах в ателье, постоянно пытающихся ее обмануть, получить лишнее, засунуть в «загашник» обрезки; или о вороватых продавщицах, поставивших своей жизненной целью отравить существование этой добродетельной женщины обвешиваниями и подсовываниями недоброкачественных продуктов. Нет, молчит тетка Клавдия, сует тарелки, гремит ложками и вилками.

— Садитесь, чего же вы разлеглись? — обращается Клавдия к зятю. И тот, бесцеремонно подтягивая штаны и засовывая в них рубаху, бьет ладошкой под донышко традиционного пол-литра и с прибаутками разливает водку по рюмкам.

Купленные Вадимом игрушки сложены живописной кучкой. Мальчишка еще не проснулся. Его нарекли Виктором. Вадим ждет появления существа, которое должно ему что-то разъяснить, дополнить, в чем-то убедить. Ребенок изменил все стороны жизни этой семьи. Он привел сюда нового человека, кого-то огорчал, кому-то, вероятно, мешал. Уезжая из Ленинграда в тот памятный вечер, Борис подчинялся зову более требовательному, чем претензии любых людей, в том числе и старшего начальства, неукоснительно следившего за нравственностью своих подчиненных.