— Меня… сегодня… вытряхнули из моей скворечни… — Черкашин допил рюмку, принялся шарить в карманах, пока не извлек мятую пачку сигарет, закурил. — Может быть, на их месте я поступил бы так же оригинально…

— В Москве разберутся.

— Вероятно. Могу предположить безошибочно, ради меня не станут беспокоить начальника почетного караула. Еще один пинок, и… либо в китобои, либо намыливай штерт…

В ресторан ввалилась веселая, шумная гурьба. Две официантки, молоденькие девушки с модными европеизированными прическами, быстро заторопились в гардеробную. Метрдотель, споривший с кем-то из-за «повторных ста граммов», приказал освободить стол от грязной посуды.

В зале появился высокий красивый Хариохин в новом темно-синем костюме, в голубой рубахе с расстегнутым воротом. Лицо его дышало радостью, силой, довольством всем, что его окружало. За ним шли старший брат, на ходу причесывающий свои жидкие волосенки, напуская их на уши, и молодой синеглазый десятник, восторженный поклонник смеси жигулевского пива и водки.

— Девочки, пиво, только в кружках, бочковое, — приказал он молодым официанткам, подмигивая и посмеиваясь.

Не слишком-то бросались целковыми мастеровые, но их любили за славу, за удаль. Более меркантильные интересы руководили дирижером, развинченным малым в штиблетах с узкими носками и со скрипкой в руках: оборвав рапсодию, он единым взмахом смычка бросил в толпу гаммы Сигизмунда Каца — «Так-так-так, — говорит пулеметчик», любимую песню бывшего фронтовика Хариохина.

— Маэстро, спасибо! — тароватый Хариохин полез в карман пиджака за деньгами. — «Так-так-так, — говорит пулеметчик! Так-так-так, — говорит пулемет!»

Могучий, просторный, с широкими жестами решившего погулять мастерового, Хариохин сразу же занял первое место в этом зале, наполненном разными людьми, и подчинил себе внимание окружающих. Ему можно было позавидовать. И Черкашин завидовал, сам не зная почему. В его жизни появились какие-то новые мерила. Этим рабочим лучше, чем ему? Определенно. Тогда на кой черт училища, служба, позументы? Рабочим веселее, понятней, ясней. Никто не осмелится дать коленкой такому, как Хариохин. Пусть попробуют! Они, будто играючи, сложили город из инкерманских кубиков, а мы… кичились, трепались, ненавистничали, блудили, рассматривали прыщики в зеркальце, подбирали отмычки к чужим мыслям…

Потянулся к графину. Прядь волос упала на потный лоб. На красивом и мужественном лице по-прежнему держалась уродовавшая его гримаса.

— Не заключаю фальшивых сделок, — мучительно выдавил он. — Полюбил — женился. Страдаю, иногда раскаиваюсь, а все же поступил честно. Другие блудят тайком.

— Кто «другие»?

— Все.

— Неужели все?

— Почти все. Видишь, как забегали девчата… Хариохин пришел! Ну и что же? Нормально. Только безобразные не блудят. Не с кем… Какой-то мудрец изрек: уродливость — половина пути к добродетели. Не знаешь кто?

— Не знаю, — сухо ответил Говорков. — Мне пора.

— Сбежать от меня хочешь? Окружили меня презрением. Ну, бросил жену, оставил детей. И что же? Я единственный? Надоело лицемерие.

— Тебе, надо догадываться, тоже надоело?

— Мне в первою очередь… Я тоже лжец. Я даже иногда самому себе лгу. Безобразно? Не возражаю. Лгал на Ступнина. Самому тяжко. Трудно быть порядочным человеком, но… подлецом гораздо труднее…

— Размягчился, Павел? Место-то ахти какое общественное. Всякие здесь толкутся.

— Презираешь? — Черкашин умостил локти на стол, скомкал мокрый платок у подбородка.

— Пора уходить…

— Нет, не пора. Когда человеку пора уходить, это страшно. Пора уходить… Вначале пьют, а потом уходят. Так поступали все талантливые русские люди.

— Круто переложил рули.

— Возможно. Так я и думаю. Может быть, мне от этого сознания легче. Раньше я ненавидел пьяниц, а теперь сам пью…

— Ты хоть и талант, а не пей. — Говорков отобрал у него графин. — Я и поныне ненавижу пьяниц. Хватит…

— Не буду.

Черкашин придвинулся к Говоркову и горячо зашептал ему в лицо. Говорков понял — Павлу действительно худо. Жизнь его и раньше была далеко не такая блестящая, как о ней толкует тетеревиный выводок кумушек. Чем помочь?

Видя бывшего боевого друга в полном смятении чувств, он не знал, чем поддержать его, и, к стыду своему, уличил себя в том, что ищет предлога сбежать.

А Черкашин тянул его за рукав:

— Не отворачивайся от меня. Ты неглупый. Ты добрый середняк, которому всегда легче. Если идти по кругу, надо надеть наглазник, чтобы ничего не видеть по сторонам… Молчи. Пока не выговорюсь, не отпущу. В нашем возрасте, думаешь, легко вить гнездо на ржавой осине? Клювы не те, прутьев не натаскаешь, а грязи… Вы меня бросили, отстранились. Я плохо поступаю. Я почти преступник. А вы замкнулись от меня. Вы меня оставили с ней один на один. Нет! Не с женщиной имярек. С любовью. Никому не запрещено мечтать. Каждый хочет найти в жизни что-то прекрасное, пусть удушающее, а прекрасное. — Черкашин рванул воротник. — А ведь в жизни все прекрасное только издали. Подкрался, схватил лапой — дерьмо… Бросили меня. Вы хорошие, а я сатана? Так, что ли? У меня дети есть. Слезы, мол, как азотная кислота, насквозь подушку прожигают, а вы… Эх вы! Кто мои слезы видит? Беспощадные вы, а шумите: мы, мы, мы!.. — Черкашин засопел, потер щеки ладонями.

Глаза его округлились. В дверях стояла Ирина Григорьевна.

— Так и не договорили. Молчанкой отыгрался, Говорков. Я отстрелялся, а ты уйдешь с полным боевым запасом…

Ирина свысока кивнула Говоркову.

— Лучшего места не нашли. Все можно простить, только не кабаки. Пойдем домой, Павел!

Черкашин пытался застегнуть крючки воротника. Ирина помогла ему, стряхнула салфеткой крошки, щелкнула замком сумочки, положила деньги на столик и с гордой брезгливостью повела мужа к выходу.