Ворот рубахи, словно матросский гюйс, выпущен поверх пиджака. Память Катюши воскресила те дни, когда этот влюбленный в нее моряк приходил с букетиками роз, в газете к их маклюре, к дюралевой калитке из гофрированного бока «юнкерса». Как все это было невыносимо далеко! Ломило виски от такой давности. И зачем в ней бродит ее неукротимая память? Ничем не остановить движение жизни, ее неумолимые, заранее никому не ведомые шахматные ходы. Лучше сделать вид, что она не заметила Петра.

Петр и та женщина встают, продвигаются к выходу. Он бережно предохраняет ее от толчков. Вот они приближаются к дверце, откуда после шипения автоматических механизмов сойдут вниз и… навечно канут. Петр оборачивается — не забыл ли чего-нибудь на сиденье, и его глаза встречаются с глазами Катюши. Ее взгляд говорит: «Не смущайся, я ничего не нарушу, ничем тебя не огорчу, все уже далеко-далеко, но мне радостно, что ты оказался здесь».

Петр покраснел и тоже обрадовался:

— Здравствуйте, Катюша! Как вы сюда попали?

— Очевидно, так же, как и вы. — Катюша стояла рядом с ним. — Я рада вас видеть, Петя.

И, не раздумывая, стараясь поскорее загладить возникшую неловкость, протянула руку Марусе:

— Вы Маруся? Здравствуйте! Я рада вас видеть.

— Здравствуйте. Но я вас не знаю…

— Неужели ты не догадалась? Это Катюша.

— Та? — невольно вырвалось у Маруси. — Извините меня…

— Да, та самая, — Катюша полуобняла смутившуюся Марусю.

Они сошли все вместе возле металлических ворот санатория.

— Вы отдыхаете здесь?

— Да, — резко ответила Маруся, взяла мужа под руку и вскинула голову.

— Милая Маруся, я поеду дальше. Я здесь с мужем. Он, наверное, заждался меня… — Ей так хотелось успокоить эту женщину, не омрачать встречи и расстаться без всяких недомолвок.

Маруся смутилась, попыталась смягчить свой тон:

— Мы опаздываем к обеду. В столовой всегда ворчат, если приходишь не вовремя.

Петр пожал протянутую руку Катюши:

— Ваш муж тот курсант?

— Нет. Офицер.

— Я понимаю. Он окончил училище?

— Мой муж Вадим Соколов. Помните его? Блондин. Ну, если вам так хочется — курносый…

— Разве? — Петр приподнял брови. — А Ганецкий? Ведь я помню Ганецкого. Так писал мне и мой кореш Карпухин.

— Был. Теперь нет. — Катюша не стала рассказывать, поймав настороженный взгляд Маруси. — Объяснять долго…

— Хотите, приезжайте к нам. У нас в санатории отдельная комнатка, — предложила Маруся.

— Спасибо. Я скажу Вадиму. Вы знаете, Маруся, я очень, очень счастлива. Петя, вы в колхозе?

— Да. Шишка на ровном месте. Бригадир…

— Неважно где и кем, главное — хорошая семья и счастье. Тогда и беды переносятся легче.

Петр понимающе кивнул головой.

Катюша подала руку на прощание, грустно сказала:

— У меня жизнь вначале сложилась неважно. С Вадимом мы совсем недавно. А Борис причинил мне много горя…

Катюша ушла. Петр вздохнул:

— Видно, крепко ей досталось, бедняге. Никто никому столько вреда не делает, как человек человеку. А если дружно жить — и суховей не страшен, и град, и… даже война.

Больше они не встречались.

Архипенко уехали поездом в свою станицу, к приазовским лиманам, а Катюша с Вадимом — в Севастополь.

На пирсе их встречала большая компания. Резко посвистывал нудный крымчак. Пахло вчерашним снегом.

— Хорошо, что вернулись. — Гаврила Иванович прикоснулся усами к щеке дочери. — Галина уехала в Одессу, поступила-таки в институт. Остались мы с Клавдией как два старых лопуха.

— Не жалуйся, — бодро заявила Тома, — проведываем. Вниманием не оставляем. Чего ты раскуксился, Гаврила Иванович? Молодец, Катерина, засмуглилась, расцвела. Дай-ка свои мягкие губки!

— Витюшу не привели, дует, — сказал Гаврила Иванович, — да и не к чему… Дома с ним Клавдия и Аннушка.

— Не беспокойся, Катерина, там бабки надежные, — Хариохин наикрепчайше пожал ее руку и, похлопав по плечу Вадима, добавил: — На Борьку внимания не обращай и с ним не заводись. Предоставь его на наше усмотрение.

— Разве он здесь?

— Заявился.

Возле ящиков, небрежно набросанных судовыми кранами, и зашитых в рогожи кроватей мрачно стоял Ганецкий в черной шинели с поднятым воротником, в калошах, курил. Его сосредоточенный, упрямый взгляд в их сторону не предвещал ничего доброго. У Вадима засосало под ложечкой, во рту сразу пересохло. Заметив его состояние, Катюша строго сказала:

— Не волнуйся. Теперь он совершенно чужой, посторонний.

— Чужой? А на квартиру лезет. — Тома принялась за семечки, сопровождая слова молниями разгневанных очей и треском подсолнухов. — Конфетами Витьку подманывает, задабривает с запозданием. А раньше не то что конфетки, доброго знака ему не сделал, ни разу на горшок не посадил.