Петр сидел на знакомой, отмытой до желтизны сосновой лавке и наслаждался отдыхом в этой прохладной чистой комнате с земляным, недавно вымазанным полом, с наведенными на нем глиною узорами. Студеное молоко приятно холодило десны. Пахло свежим хлебом, прикрытым на столе холстинным рушником, и мятой, развешанной пучками в бывшем святом углу; теперь там висели портреты Ленина и Сталина.

— Может быть, сбегать за Марусей? — предложила Матрена Ильинична; она то и дело выскакивала за порог. — Только не знаю точно, где она: или в комсомоле, или у Татарченковых. Обещала к ним… Сбегать?

— Куда вы побежите!.. К Татарченко через всю станицу, а комсомол сейчас в поле, как на фронте. Лучше расскажите, не трудно ли корову держать. Как с кормами?

Женщина присела напротив Петра, распустила концы платка, и невеселые ее глаза заметались в каком-то испуге.

— Опять, что ли, покушаются на наших кормилиц? Кто, Камышев говорил или Латыш?

Немного успокоенная Петром, Матрена Ильинична заговорила:

— Без коровы разве прокормились бы? У меня трое детей. Двое школьников. Им и книжки нужны, и тетрадки, и пальто, и обувь. Много ли я от них наработаю в колхозе? Маруся в техникуме, стипендия есть, а тоже помогать надо; спички нужны, керосин…

Все это Петр уже слышал от своей матери: вечные тревоги и заботы. Какая чепуховина — коробок спичек, а тут и он значил немало. Копейками тут не бросались.

Вдова называла свою корову сберкнижкой, кормилицей и другими именами, а когда разговор касался кормов, — бедолагой и разнесчастной.

— Пасти, Петя, бедолагу негде. Раньше хоть оставляли выгоны, а теперь распахали все, под самые оконные стеклышки. В колхозе что дадут? Солому. Парить ее надо, а топлива нет. На ферме и то коровенки к весне от ветра шатаются, а о наших разнесчастных буренках и не спрашивай…

Со стены на молодого флотского старшину гордо глядели выцветшие усачи в черкесках и при холодном оружии, в заломленных папахах: лихо снимали их фотографы в заранее разработанных излюбленных позах, группами и в одиночку, пластунами и всадниками на красивых конях.

В центре старого потомственного воинства портрет старшего сержанта Советской Армии Федора Свиридовича Кабакова, обтянутый по раме красными и черными лентами; на подушечках, пониже портрета, два ордена Отечественной войны, гвардейский значок с оббитой эмалью и медаль «За оборону Кавказа».

— Если бы его на войне не убили, разве мы бедовали бы… — Спохватилась и не заговорила, а как-то залепетала Матрена Ильинична: — Ничего живем, ничего… Что-то Маруси долго нету. Ты собираешься? Что же передать Марусе?

— Передайте, что заходил… И все…

Матрена Ильинична вывела Петра за ворота, простилась и долго провожала его встревоженными глазами.

На следующий день рано поутру на мотоцикле приехал Помазун. Он привез завернутую в мешковину поперечную пилу, всячески расхваливал ее и уговорил Петра купить.

— На сегодняшний вечер калым, — он поплевал на полученные деньги. — Думаю с Машенькой прокатиться к соседям на хутор. Куплю ей портвейну, а себе — белой пшеничной. Пряников, конечно, консервов. Сегодня решится — або пан, або пропадом пропал. Ты слышал, меня наш атаман от конефермы отставил. Заявил я ему категорический уход — конюхом опять не хочу. Но если Машка даст согласие идти за меня, останусь, себя понасилую, буду по-прежнему подчиняться артельному начальству. Не даст — на мотоцикл и в город. Там я тогда запалю люминацию. За всех своих предков с горя отгуляюсь. Как у тебя с твоей кралечкой?

— Ладно, езжай…

— А может, заехать к ней? Ждешь небось, только виду не показываешь.. Понимаю, Петя, сделаю.

Помазун дал газ и с оглушительным треском пропал в облаке пыли.

Недолго пришлось ждать. Сумел, по-видимому, Степан найти убедительные слова, прибежала Маруся с сияющими, призывными глазами. Ее не нужно было уговаривать, объясняться, она ждала, и наконец наступил ее час. Могло, безусловно могло вернуться прежнее и вознаградить ее за все пережитое. Надо сделать вид, что между ними ничего не произошло, а наступит удобный момент — и он сам избавит ее от всех сомнений. Любому его слову она поверит, не может же он лгать.

Смеясь и болтая, они вместе наточили пилу, напилили дров, сложили их в сарайчик. Пили воду из одной кружки, чтобы угадать мысли друг друга. Возле них вертелась Ксюша, обрадованная примирением, старалась все же не мешать. А вечером они встретились снова и пошли по не раз хоженой дороге к лиману. Хорошо, что Петр снял форму, надел рубашку — таким его полюбила Маруся, и именно таким он был ей желанней, ближе.

Молчали. Наступал момент, когда нельзя говорить первыми пришедшими на ум, ни к чему не обязывающими словами. Наконец-то они подошли к самому краю, когда опасен один лишний шаг.