Кроме высоких задач, определенных Корабельным уставом, в кают-компании по тому же уставу офицеры просто-напросто «принимали пищу».

Первым лицом в кают-компании был старший помощник. Без него не начинали трапезы, больше того, не имели права войти в кают-компанию. Его ожидали в салоне, где стоял бронзовый бюст адмирала Истомина, в штормовую погоду накрепко привязываемый пеньковыми канатами. Точно в положенное время старпом появлялся в салоне и, разрешив занимать места, проходил в кают-компанию первым. Старший помощник Савелий Самсонович Заботин слыл рьяным и честным служакой-морячиной, вперед не забегал, в хвосте не скулил, умел мудро посторониться, если нужно — пропустить. «Адмирала не дадут, а на каторгу сведут», — подшучивал добродушнейший Савелий Самсонович в ответ на укоры в мягкотелости. Под каторгой, как можно догадаться, он подразумевал не кандалы и тачку в свинцовых рудниках, а возможные и близкие, т у т о ш н и е служебные неприятности.

Увидев Черкашина чуть ли не в обнимку с командиром, Савелий Самсонович даже не крякнул, но знатоки могли догадаться о взрыве его чувств по усиленной пульсации височной жилки и по тому, как покраснело его сытое, не поддающееся загару лицо.

— Прошу, прошу, Павел Григорьевич, — приглашал Заботин, привставая с кожаного, наглухо принайтовленного пристенного диванчика. — Рядышком со мной приглашаю. Нет, нет, это место командира, видите — уже хвостик селедки обгрызанный. Что это вы за поясницу держитесь? Радикулит обострился? Мы им займемся, а пока приступайте. Ничего, пейте, я, как первенствующий, исполняю в данном случае роль Иисуса, превращаю воду в вино.

Теперь можно было включиться в общую тональность. Привычная с юности обстановка подняла настроение Черкашина. Слава богу, ни одной бабы, строгое мужское братство. Офицеры, инженеры и техники судостроительного завода — ведь «Истомин» не закончил еще государственных испытаний, — видимо, успели сблизиться при доводке корабля и теперь называли друг друга по именам, вспоминали какие-то курьезы, заразительно хохотали…

— Вон в том углу наши севастопольские строители, — объяснял Заботин. — Пригласили их не без злого умысла. Обмозговываем собственное строительство. Квартир-то у офицеров в основном чертма. Надо соображать, как выйти из положения. Татьяна Михайловна сейчас тесно связана с геркулесами стройки. Надоумила. Обсудили в салоне возле Истомина. Слушал нас, головой кивал. Теперь дело за конкретностью, Павел Григорьевич. Матросы с удовольствием отработают «святые часы». Материал привезем с Украины, из Керчи, да и тут пошуруем, в Инкермане. Такие бригадиры, как Хариохин, Чумаков, Расторгуев, Коломяка — видишь, сидят с артиллеристами, — уже вникли в наш стратегический план и, уверяю тебя, помогут лучше и скорей любого бобика из министерства.

Черкашин увидел здесь не только знаменитых бригадиров, он заметил главное, что никогда не минет опытного глаза: в кают-компании держалась атмосфера подлинной, а не наигранной дружбы. Офицерам весело, радостно служить, несмотря на требовательность Ступнина. Если командир не по душе, этого не скроешь, будут заискивать, вскакивать, теребить пуговицы кителей и крючки воротников, краснеть или бледнеть, хмуриться или сдержанно раздражаться… Военные отвечают перед трибуналом за вылетевшее неудачное слово, но мысли ему не подсудны. Можно глухо завидовать Ступнину, но соперничать с ним трудно.

— Страдаете от своей нудной хворобы? — Заботин наклонился к Черкашину, тесня его своим жарким сытым телом. — Радикулит надо лечить хреном. Только хреном.

— Сколько людей, столько советов. — Черкашин поежился. Из открытых иллюминаторов дымчатыми потоками стремился холодный воздух.

— Ничего не поделаете, — понимая беспокойство Черкашина, сказал старпом. — Прикажи задраить — снова откроют… Молодежь… Значит, надо достать хрену…

— Сколько?

— Не тонну же! Два корешка. На базар привозят. Почистить кочерыжки и — на терку. — Пальцы старпома сделали несколько трущих движений. — Потом в бутылку и залить чекушкой.

— Чекушкой?

— Ну да, чекушкой водки. Четвертушка. Два бывших мерзавчика. А к чему больше? Больше не надо. Зачем добро переводить?.. Только чекушку.

Заботин прочитал записку, подписанную Доценко и Воронцом. Они спрашивали, когда вручать имениннику подарки.

— Куда они торопятся к богу в рай! — старпом сунул записку в карман кителя и выразительно поиграл серебряной цепочкой часов. — Итак, залили чекушку, закупорили и поставили снадобье на три дня в тепло. Через три дня, когда настоится, возьмите пачку сухой горчицы, разотрите ее на этом составе и — в бутылку, взболтайте…

— Ну, очевидно, это снадобье надо пить? — Черкашин решил ускорить наглядное составление рецепта, так как Доценко недовольно и озабоченно совещался с замполитом.

— Вы на них не обращайте внимания. У них психология, а у меня биология. Подарки не убегут с корабля, сами понимаете. Пусть молодежь покрепче похарчится. Заметили — пирожки понесли, назревает еще кулебяка…

Вестовые ловко скользили у столов. Помощник кока, розовощекий плясун, всегдашний участник вечеров самодеятельности, поторапливал вестовых.

— Внутрь ни в коем случае! — продолжал Заботин. — Адская смесь. Дай нильскому крокодилу — сдохнет… Только растирать! Три ночи подряд растирать это самое место. У вас же есть кому растирать?

— Неужели три ночи подряд? — Черкашин уклонился от прямого ответа, боясь, что невинный разговор перейдет на более болезненную для него тему.

— Только подряд! Цикл! — указательный палец взлетел вверх. — На ночь растереться, завязать теплым. Попросите у жены старый шерстяной платок. Хотите, я подарю? Есть у меня такой платок, купил когда-то случайно у грузинки, в Дарьяльском ущелье. И как рукой волшебника — все снимет! У нас, моряков, да еще у летчиков эта болезнь как присяга. В молодости еще ничего, выкаблучиваешься, а как перевалило за… за… И благодаря такому несложному лечению, благодаря хрену, чекушке, сарептской горчице и жениному шерстяному платку болезнь изгоняется. Болезнь уходит, а человек остается…