Опять! И эти горькие слова были сказаны без умысла, по простоте.

Пока Черкашин рассказывал, стремясь как можно сильней ранить себя, а через себя и ее, женщину, принесшую ему так много несчастий, Ирина не выпускала из рук Чу-финя. Потрескивание вишневого дракона, как бы оживавшего в ее руках, не могло не раздражать Черкашина; она безошибочно отмечала каждую мелочь. Психологические тонкости переживаний не трогали ее. Подумаешь, обычная корабельная вечеринка, складчинка разнесчастная — был бы повод. Подарки, объятия, слезы, стихи, застольные песни среди скучающей матросни. Чему тут умиляться, завидовать, и зачем отказываться от борьбы? Если муж потеряет стимул, предоставит себя размеренному движению жизни, все пропало. Не видать ему ни корабля, ни адмиральских курсов, будет трубить до пенсии с покорностью и равнодушием жвачного животного. Чу-финь нагрелся в ладонях Ирины, и потрескивание дерева звучало все явственней.

— Брось ты эту гадость! — вспылил Черкашин.

Она вгляделась в него, не моргая, ни один мускул не дрогнул на ее лице, и спокойно посоветовала:

— Ты должен серьезно полечиться. У тебя неважно с желчью.

— Да, я должен полечиться… Заснуть и долго не просыпаться, а проснувшись…

Она не дослушала его, сознательно перебила:

— Хочешь, я поговорю с адмиралом? Нам следует поехать в Евпаторию, а лучше всего в Саки.

Чу-финь молчал, притаился, наблюдал. Ирина, встав на стул, поправила портьеру, спрыгнула и сунула в туфельки босые ноги с яркими пятнышками лака на ногтях.

— Как ты осунулся, Павел. У тебя катастрофически седеют виски. Лучше их подстричь, милый. Машинкой. Вот так, вот так, — ее пальцы шевелились в его волосах. Потом он ощутил ее поцелуй на шее.

Со двора долетали приглушенные голоса детей, а через стену — голос знаменитого московского тенора, прославлявший вечно юную Матильду.

Зажурчал телефонный звонок. Ирина взяла трубку брезгливо растопыренными пальцами, в ее голосе появились многообещающие, скрытно сексуальные интонации, к которым она прибегала в разговорах с интересующими ее мужчинами.

Потом положила трубку на рычажки аппарата.

— Павел, — сказала Ирина. — Он так любезен. Подавай рапорт, и мы едем в Саки. Зимой там очаровательно, снежно, напомнит тебе Подмосковье. Кстати, в Саки не будет утомительных знакомых. Мы будем жить в отдельном домике, а не в санатории. Я предусмотрела все. Нам снимут комнату. Только подай рапорт…

Она не требовала ответа, знала — другого решения, кроме принятого ею, быть не может. Слово «рапорт» она произносила, подражая морякам, с ударением на букве «о».

Незавидная, казалось бы, доля выпала Петру Архипенко в последние месяцы службы. Кубань — край сплошной механизации — ждала и от флота подготовленных кадров. Памятная беседа о радости труда в каюте замполита практически обернулась в конце концов работой на флотской автобазе. Сыграла роль анкета и соответствующий пункт о профессии. Вначале Петру казалось, что эта работа придумана в наказание злопамятными нестроевиками. Но постепенно он понял: сигнальная вахта могла обойтись и без него, а прибывшие в город машины требовали опытных рук. Пришлось покрутить баранку на «ЗИСе» и самосвале, поскрежетать надежной техникой в балках, вытаскивая сверхплановые кубы инкермана; а теперь начальник автохозяйства, бывший заместитель директора МТС в Ставрополье, устраивал земляку легковые рейсы с целью ближайшего ознакомления с Крымом. Проинформированный Петром Камышев разразился длинным посланием — хоть на торжественном собрании оглашай его. За своей и Латышева подписью председатель колхоза приветствовал будущего демобилизованного воина, крепко овладевающего крайне необходимой для передового колхоза профессией,

И вот «газик»-вездеход при штурвальном старшине второй статьи Архипенко резво, бежит среди горбатых и пустынных степей Северокрымья. Позади о чем-то шепчутся молодожены, как назвал их начальник, выписывая путевой лист; ветер уносит обрывки фраз, словно конфетные бумажки, а степь наводит на сердце моряка полное уныние.

— Нельзя ли ехать осторожнее, товарищ старшина? — требовательно просит женщина, о которой старшины наслышаны еще больше, чем адмиралы.

Осторожнее так осторожнее. Можно не торопиться, если вы не спешите. Мерзлые колеи, конечно, у кого угодно вытрясут селезенки, тем более на «козле», как иронически именуется «газик», или «Иван-Виллис». У Петра при таких дальних маршрутах вполне хватало времени для раздумий. Вот что такое военная служба! Бери под козырек, имени почти не существует, только погоны — и посему любая вихробойка, вроде той, что сидит позади, может обращаться с ним вот так, как эта. Вообще-то флот, ясно, штука недурная. Попаришься на флотской службе, как в вагранке, — и все несуразное в тебе выгорит, необходимое тебе добавят, закалят характер, испробуют на прессе и молоте, проверят на жаропрочность и морозоустойчивость. Словом, отличная мастерская.

— Старшина, когда же мы доедем? — слышится из-за спины в самую неудачную минуту: попали на обледенелый мостик, узкий, как журавлиный нос, и скользкий, как обмылок на морозе.

Проехали благополучно, а из глубины фанерного возка раздалось порицание самого начальства:

— Надо отвечать, когда вас спрашивают, товарищ старшина.

Хорошо хотя бы то, что назвал товарищем. Петр промолчал и только невольно сравнил Михаила Ступнина с Павлом Черкашиным. Тот чего бы не порассказал в дороге, пошутил, расспросил бы о жизни и мечтах, назвал бы по имени-отчеству, а то по-отцовски — Петей, сменил бы за рулем, дав передохнуть водителю!