— Оно так, да все же связываться с ними не стоило. Хан хотя и не кажет вида, а зуб на нас, поди, затаил. Да и тому оглоеду в темном углу теперь не попадайся.

Но в этом Никита жестоко ошибся. В тот же вечер, выйдя из шатра, чтобы проверить коней, он увидел, что, вынырнув из сгустившихся сумерок, к нему приближается какая-то огромная фигура. Узнав в ней своего давешнего противника, Никита схватился за саблю, но татарин низко поклонился и сказал с укоризной:

— Как мог ты подумать худое, баатур? Пусть отсохнет моя рука, если она когда-нибудь на тебя поднимется! Ведь я знаю, что, если бы не ты, хан велел бы меня удавить, как собаку. Ты хороший человек, и Кинбай хочет быть тебе аньдой [130] . Пойдем ко мне есть барашка и пить кумыс. Жена моя и сын тебя тоже поблагодарить хотят.

Растроганный Никита принял приглашение и о том не пожалел. Его угощали с редкой сердечностью, и он с удивлением увидел, что эти свирепые в бою и на службе люди в домашней жизни добродушны и незлобивы, как дети.

— Все ж таки не пойму я этого, — недоуменно говорил Никита, сидя в юрте своего нового аньды за миской ароматного плова, — удавить хорошего и честного воина лишь за то, что отыскался человек сильнее его?

— Обидно стало хану, что чужой меня одолел, — спокойно и без тени осуждения сказал Кинбай. — Хан в меня шибко верил.

— И твой же друг тебя бы прикончил, ежели бы ему хан повелел?

— Как не прикончить, коли такова воля великого хана?

— И ты бы со зла того человека не размозжил, прежде чем дать удавить себя?

— Почему иметь зло? Лучше друг, чем чужой: друг постарается и хорошо убьет, сразу убьет.

— Ну и дела! И тебе случалось друзей своих убивать?

— Случалось, Никит-батырь. Не я их убивал: била моя рука, моя нога. А голова и воля были хана.

— Да сердце-то твое было? — спросил Никита. — Оно что тебе говорило?

— Сердце говорило: лучше убей ты, Кинбай, чем другой! Ты здоровый, как шайтан, — сразу убьешь. Другой так не сможет — мучить будет… А убьют все равно, раз того хан захотел. И если Кинбай его воли не исполнит, Кинбая тоже убьют, как собаку, и вот ему за отца стыдно будет, — кивнул он в сторону двенадцатилетнего крепыша, внимательно слушавшего разговор взрослых.

— И вы своего хана любите? — помолчав, спросил Никита.

— Не знаю, аньда. Хан — рука Аллаха и мудрость мира. Ему всегда известно, что хорошо, а что плохо, и он думает за всех. Наше дело — повиноваться его священной воле, — ответил Кинбай. Было совершенно очевидно, что он находит все эти порядки естественными и даже не представляет себе, что могло бы быть иначе.

— Теперь я понимаю, почему вы смогли почти все народы себе покорить, — задумчиво промолвил Никита.

Татар он всегда считал разбойниками, лишенными сердца и совести, но с этого дня мнение о них переменил и стал относиться к ним с некоторым уважением. А в лице Кинбая приобрел преданного друга, готового отдать за него жизнь.

По всей Орде быстро распространился слух о неимоверной силе русского баатура и о том великодушии, с которым он заступился перед ханом за своего побежденного противника. Это создало ему добрую славу и популярность. И вскоре Никита привык к тому, что все татары при встрече почтительно ему кланялись, как важной особе.

Жизнь Орды иногда разнообразилась общей охотой, которую устраивали по повелению великого хана, страстного любителя подобных развлечений. Когда кочевали в степях, Мубарек предпочитал охоту с беркутами, но здесь, в лесном краю, чаще производились громадные облавы, в которых в качестве загонщиков принимали участие тысячи воинов. С соблюдением полной тишины, оцепив обширный участок леса, они по данному сигналу, с дикими воплями и шумом начинали стягивать кольцо, выгоняя одуревших от страха животных на заранее намеченную поляну, где ожидали охотники во главе с ханом и его вельможами.

То, что вслед за этим происходило на поляне, представляло собою кровавое и жуткое зрелище. Сюда выскакивали почти одновременно все обитатели леса, имевшие несчастье попасть в это роковое кольцо: волки, медведи, кабаны, лоси, олени, росомахи и всевозможная мелочь. На последнюю, впрочем, никто не обращал внимания — было не до того.

Крупные звери, которых на поляне встречал град стрел и копий, обычно поворачивали назад и пробовали прорваться сквозь ряды загонщиков. Но это удавалось весьма немногим. Остальных или убивали при этой попытке, или же выгоняли обратно на поляну. И здесь, поняв, что выхода нет, обезумевшие животные старались подороже продать свою жизнь. Вскоре все перемешивалось так, что стрельба из луков становилась невозможной и начиналась рукопашная. В дело пускались теперь сабли, копья, рогатины, кинжалы и дубины.