Каратеев Михаил Дмитриевич
Шрифт:
— Исполнить-то ее, вестимо, надо. Но исполнить можно по-разному, и это уже в твоей, а не в ханской воле.
— Мой слабый ум не в состоянии проникнуть в глубину твоей мудрой мысли, святой отец.
— Мы бы князя Михайлу Александровича и сами давно отпустили с Богом, ежели бы он Дмитрею Ивановичу крест поцеловал.
— А зачем целовать? От великого хана ему на то повеления не было.
— Повеления не было, но и запрету не было. А меж тем от того крестоцелования и хану была бы немалая польза. И потому, ежели впрямь ты Руси добра желаешь, мог бы ты князя Михайлу в том убедить либо даже его понудить…
— Ты москвич, аксакал, и потому думаешь, что хотеть добра Руси — это значит хотеть его иосковскому князю. А мне Тверь такая же Русь, как и Москва!
— Видать, не знаешь ты здешних делов, княже. Москва о всей Руси, как мать родная, печется и ее воедино крепит, аки свою семью. А тверской князь о себе лишь мыслит и на нас наводит литовское войско. Ну, сам ты скажи: что великий хан на том выгадает, ежели пособит Михайле? Только то, что литовский князь Ольгерд у него еще и новых данников отымет, на придачу к тем, коих уже отнял! А Москва не одну лишь свою выгоду блюдет, но такоже и ханову.
— Так говоришь ты, аксакал, — с легкой усмешкой ответил Карач-мурза, — а если мы спросим тверского князя, он скажет: «Это я блюду выгоду великого хана, потому что не даю Москве усилиться настолько, чтобы вовсе перестать платить дань великому хану!»
— Эх, князь! Ты умен и сам должен понимать: всякий народ хочет и ищет воли. Но тебе, — митрополит особенно подчеркнул это слово, — тебе во всем этом деле, кроме ума, такоже и сердце кой-что говорить должно.
— Оно мне говорит: Москва — Русь и Тверь тоже Русь! — приходя в безотчетное для себя возбуждение, ответил Карач-мурза. — Но московский князь позвал тверского в гости и приготовил ему западню! Говорят, ты великий провидец, отче, но есть вещи, которых и ты не можешь знать… Эта западня слишком напоминает мне другую, всеми давно позабытую. И потому в таком деле не жди моей помощи! Я помогу не вероломному обманщику, а обманутому!
— Ежели я провидец, то ужели мыслишь ты, что Господь послал мне этот чудесный дар за вероломство либо за помощь в чужом вероломстве? А истину я и вправду вижу лучше, чем ты. И знаю, про какую западню ты сейчас вспомнил: про ту, которую тридцать годов тому назад уготовили в городе Козельске родителю твоему покойному, великому князю Василею Пантелеевичу Карачевскому, дядья его Тит Мстиславич да Андрей Мстиславич. Не так ли, князь Иван Васильевич? Но можно ли равнять тот случай с тем, что ты видишь здесь? Там было чистое воровство, а тут как раз обратное: Дмитрей Иванович свою землю от воров обороняет.
Глава 10
Карач-мурза был потрясен этими спокойно произнесенными словами. Если в пылу спора он совсем было позабыл, какой славой пользуется его собеседник, то последний напомнил ему об этом самым ошеломляющим образом. Велика власть непостижимого, даже над самым храбрым и умным человеком! Бледный, откинувшись на спинку кресла, мурза глядел на митрополита с такой помесью страха и удивления в своих округлившихся синих глазах, что святитель невольно улыбнулся.
— Да ты не опасайся, — немного помолчав, промолвил он. — Что я знаю, то во мне и умрет.
— Аллах акбар! — пробормотал Карач-мурза, начиная приходить в себя. — Тебе открыты все тайны, святой отец! Ты знаешь все!
— Не все, однако… К примеру, не знаю я, почто скрываешь от нас, что ты сын русского князя?
— Зачем говорить об этом? Аллах не дал моему отцу возвратиться на Русь, значит, Он захотел, чтобы я был татарином. И я стал татарином. Но память отца для меня священна, и я не хочу, чтобы здесь показывали на меня пальцами и говорили: «Вот едет сын князя Василея Карачевского, он родился в Орде и сделался «поганым»…» Ведь так вы называете нас, татар?
— Вас, татар? Ты не татарин, а русский, Иван Васильевич!
— Нет, аксакал! Я хотел быть русским, но этого не хотел Аллах. И я не мог идти против Его всевышней воли.
— В чем же ты увидел волю Аллаха?
— Только слепой мог бы ее не увидеть, ибо Аллах указал ее трижды: в первый раз, когда моего отца, потерявшего все на Руси, Он привел в Орду и дал ему там улус и жену-татарку. Отец не понял воли Аллаха — он хотел вместе со мною возвратиться на Русь, и вот, в самый день отъезда, его поразила стрела врага… Но даже после этого я хотел остаться русским. Я с малолетства говорил и думал по-русски, я знал все, что делается на Руси, — до тринадцати годов сердцем и мыслями я был здесь, с вами. Но когда Аллах в третий раз указал мне свою волю, я понял, что ничтожный червь не может и не должен противиться своему создателю…
— Каково же было это третье указание Божье?
— Бог призвал к себе человека, научившего меня любить Русь и воспитавшего меня русским. Человека, которого я чтил и любил как своего второго отца и который мог бы прожить еще сто лет, если бы я не шел против воли Аллаха.
— Да, Никита Толбугин был богатырь. Какою же смертию он умер?
— Бисмаллах! Ты и про него знаешь, аксакал? Воистину я был глупцом, когда не хотел верить многим из тех чудесных историй, которые рассказывают о тебе в Орде! Прости меня, святой старец! Теперь я знаю: все, что говорят о тебе, — это только ничтожная доля правды!