Я не мог удержаться, чтобы снова не спросить:

– Что вас так страшит? Разве Ларсан не умер?..

И тогда он повторил, нервно сжимая мою руку:

– Я же вам говорю, что его смерть страшит меня больше, чем жизнь!..

Рультабий постучал в дверь Квадратной башни, перед которой мы очутились. Я спросил, не хочет ли он остаться наедине со своей матерью. Но, к крайнему моему недоумению, он ответил, что не нужно ни за что на свете оставлять его одного, «пока круг не замкнется», и мрачно прибавил:

– Если он вообще когда-нибудь замкнется!..

Дверь башни не открывалась. Он постучал вновь, тогда она приоткрылась, и через щель высунулось расстроенное лицо Бернье. Он, по-видимому, был очень недоволен, увидев нас.

– Что вам нужно? Что вам еще нужно?.. Говорите тише, госпожа в гостиной старого Боба… А старик все еще не вернулся.

– Пустите нас, Бернье… — приказал Рультабий, толкая дверь.

– Главное, не говорите госпоже…

– Да нет! Нет!..

Мы были в вестибюле башни. Там царил мрак.

– Что делает госпожа Дарзак в комнате старого Боба? — шепотом спросил у Бернье репортер.

– Она ждет… ждет возвращения господина Дарзака… Она не решается войти в комнату… да и я тоже…

– Ну, так идите к своей жене, Бернье, — приказал Рультабий, — и ждите, пока я вас не позову!

Рультабий распахнул дверь в гостиную старого Боба. Мы тотчас увидели даму в черном, или, вернее, ее тень, так как в комнате было еще очень темно: первые дневные лучи едва в нее проникали. Высокий темный силуэт Матильды вырисовывался у окна, выходившего во двор Карла Смелого. Она не шелохнулась при нашем появлении, но встретила нас словами, произнесенными таким прерывающимся, исполненным страдания голосом, что я его не узнал:

– Зачем вы пришли? Я видела, как вы шли по двору. Вы не уходили со двора. Вы знаете все. Чего вы хотите?.. Ведь вы поклялись мне, что ничего не увидите.

Рультабий подошел к даме в черном и взял ее за руку с бесконечной почтительностью:

– Пойдемте, матушка, — сказал он, и эти простые слова в его устах прозвучали нежно, но настойчиво. — Пойдемте!.. — И он потянул ее за руку.

Она не сопротивлялась. Как только он взял ее за руку, она стала во всем ему покорна — таково было мое впечатление. Тем не менее, когда он довел ее таким образом до дверей в злополучную комнату, она отшатнулась всем своим телом.

– Только не туда! — простонала она, прислонившись к стене, чтобы не упасть.

Рультабий взялся за ручку, но дверь оказалась заперта. Тогда он позвал Бернье, который по его приказанию открыл ее и сейчас же исчез.

Открыв дверь, мы заглянули в комнату. Какая картина! Комната была в невероятном беспорядке. И кровавая заря, проникая через широкие амбразуры, делала этот беспорядок еще более зловещим. Достойное освещение для сцены убийства! Сколько крови на стенах, на полу и мебели!.. Крови восходящего солнца и человека, которого увез куда-то Тоби… в мешке из-под картофеля! Столы, кресла, стулья — все было опрокинуто. Белье на постели, за которое человек в своей агонии, вероятно, безнадежно хватался руками, было сдернуто на пол, и на простыне отпечатался кровавый след пальцев. Мы вступили в этот хаос, поддерживая даму в черном, готовую, казалось, потерять сознание, в то время как Рультабий повторял ей своим нежным и умоляющим голосом:

– Так нужно, мамочка! Так нужно!

Едва мы усадили Матильду в кресло, которое я поставил на ножки, он сейчас же начал задавать ей вопросы.

Она отвечала односложно, движениями головы или руки. Я видел, что, по мере того как она давала объяснения, Рультабий приходил во все большее смущение, его одолевал страх. Он всеми силами старался успокоиться, но это плохо ему удавалось. Он говорил ей «ты», все время называл ее «Мама! Мама!» — чтобы придать ей бодрости… Но у Матильды уже не осталось присутствия духа. Она распростерла объятия, в которые Рультабий тут же бросился; это оживило ее, и она заплакала. Слезы немного облегчили боль от всех этих ужасов, которые тяготели над ней. Я сделал движение к выходу, но они оба удержали меня, и я понял, что им не хочется оставаться одним в кровавой комнате. Она прошептала:

– Мы свободны…

Рультабий опустился перед ней на колени и сказал с мольбой, своим нежным голосом:

– Чтобы быть уверенной в этом, мамочка… нужно рассказать мне все, все, что здесь произошло… все, что ты видела…

Тогда наконец госпожа Дарзак заговорила… Она искоса взглянула на запертую дверь, затем ее взгляд с ужасом заскользил по отдельным предметам, по пятнам крови, которая застыла на полу и мебели, и она стала описывать ужасную сцену таким тихим голосом, что мне пришлось подойти ближе и наклониться к ней, чтобы хоть что-нибудь услышать. Из ее отрывистых фраз составилась такая картина: войдя в комнату, Дарзак запер дверь и направился прямо к письменному столу таким образом, что оказался как раз в середине комнаты, когда это произошло. Дама в черном стояла несколько слева, намереваясь пройти в свою комнату. Помещение освещалось одной свечой, стоявшей на ночном столике слева, рядом с Матильдой. И вот что произошло. Среди тишины, царившей в комнате, раздался треск, резкий треск дерева, заставивший их поднять голову и посмотреть в одну сторону. Сердца их сжались от рокового предчувствия. Треск шел из стенного шкафа. Затем все смолкло. Они посмотрели друг на друга, не решаясь или не имея сил произнести ни слова. Треск показался им неестественным: раньше им ни разу не приходилось слышать, чтобы шкаф трещал. Дарзак сделал шаг вправо по направлению к шкафу, но дерево снова затрещало, еще сильнее, чем в первый раз, и он застыл на месте. На этот раз Матильде показалось, что шкаф шевелится. Дама в черном спрашивала себя: не является ли она жертвой галлюцинации, действительно ли шкаф шевелится? Но Дарзак, очевидно, увидел то же, что и она, так как внезапно отошел от стола и смело сделал несколько шагов в сторону шкафа. В эту минуту дверцы шкафа раскрылись… Да, невидимая рука толкнула их изнутри… они повернулись на своих петлях… Дама в черном хотела крикнуть, но у нее не было сил… От ужаса и растерянности она невольно всплеснула руками и опрокинула свечу как раз в ту минуту, когда из шкафа прыгнула тень, и Робер Дарзак с бешеным криком кинулся на нее…

– И у этой тени… у этой тени было лицо?.. — спросил Рультабий. — Мама!.. Мама! Отчего ты не рассмотрела лица этой тени?.. Вы убили тень! Что заставит меня поверить, что эта тень была Ларсаном, раз ты не видела лица!.. Вы, быть может, убили не Ларсана!

– О, поверь мне! — глухо простонала Матильда. — Он мертв! — И больше она ничего не сказала.

Я спрашивал себя, глядя на Рультабия: «Но кого же они могли убить, кроме него? Если Матильда и не видела лица, она слышала голос!.. Она вся дрожит… этот голос и сейчас звучит в ее ушах. Ведь и Бернье также слышал и узнал его голос… ужасный голос Ларсана, голос Боллмейера, который во мраке, в пылу ужасной схватки, грозил смертью Роберу Дарзаку: „На этот раз я спущу с тебя шкуру!“, в то время как Дарзак хрипел, задыхаясь: „Матильда!.. Матильда!..“ Ах, как он взывал к ней из мрака, уже побежденный… А она, она могла лишь звать на помощь, которой не могла подать сама и которой неоткуда было прийти. А затем вдруг раздался выстрел, заставивший ее дико вскрикнуть. Как будто ранили ее саму… Кто убит?.. Кто остался жив?.. Кто заговорит?.. Чей голос ей придется услышать?..»