Шрифт:
Сегодня старенькое фортепиано играет не старый добрый американский джаз, a «Memory» из мюзикла «Cats».
Молоденький музыкант-еврей тщательно перебирает клавиши и старательно соблюдает все правила воспроизведения классических текстов. Играет головой, а не сердцем. Скучно и грустно. Но я останусь здесь до рассвета. Как и тогда.
После ужина, второй чашки кофе и первой рюмки коньяка, заказываю еще две стопки последнего. Одну ставлю напротив себя, накрывая хлебом по христианскому обычаю, другую – осушаю одним глотком. Закрываю глаза, стараясь вспомнить тапера, чья смерть меня так потрясла год назад. Неужели всего год?.. Да уж…
Я сижу за столиком у самого выхода и, наверное, хорошо. Молодой пианист играет так, что если слушать сквозь суету и гвалт гулящего люда, выдержать можно, главное, близко не приближаться. Не открываю глаз, прошу память вернуть меня в самое начало того вечера. Как я присел на ступеньки, как слушал, а главное слышал.
Отчетливо вижу сосредоточенный вдохновенный профиль и пальцы, парящие над инструментом. Явственно слышаться звуки «Summer time». Те самые, годичной давности. Я хотел их вспомнить и услышать вновь – сбылось таки. Спасибо тебе, Боже…
– Рассчитайтесь, пожалуйста, – прогундосил официант. И зачем он появился? Мне было так хорошо, в том дне, в той мелодии…
– Да, пожалуйста, – вздыхаю, протягивая ему указанную в счете сумму и еще немного сверху.
Зал пуст, я снова домечтался до самого закрытия. А Гершвин все еще звучит. Его играет молоденький музыкант за фортепиано. Играет, видимо, для собственного удовольствия: его глаза закрыты, поза выражает расслабленность и негу, только мне кажется, что играет он по-другому. Не так, по-школьняцки правильно и бездушно, как пару часов назад, а так, как играл старый тапер год назад. Так же и ту же мелодию.
Всего на секунду вижу два профиля, вместо одного – старый и молодой, еврейский и греческий… И две пары рук: белые, выхоленные и желтые, изуродованные с черным полумесяцем – родинкой на сморщеной коже. Старик тапер разворачивается ко мне, не отрывая рук от клавишей, и его морщинистое лицо освещает улыбка, счастливая и немного хитрая…
Где-нибудь, когда-нибудь
Карл вошел в город – у тетушки Греты, чей дом на углу Вишневой и Осенней улиц, расцвели фиалки. Все эти годы как бы она за ними не ухаживала, со сколькими флористами не советовалась, все одно – нежно-сиреневые с белым цветы выглядели как засохшая желтая роза. А ведь он говорил ей когда-то: цветы не любят грусти (сухоцветы не в счет), разве что гвоздики. Но как можно не грустить, когда он ушел и некому перед сном рассказывать истории? Хотя…
Грета подозревала, что именно для того, чтобы она научилась не грустить, даже (особенно!) если повод есть, Карл и оставил ее здесь одну на долгие годы. Мол, чтобы впредь неповадно было. И грусть в душе Греты сменялась возмущением.
Но сейчас-то… невозможно дуться, если знаешь, что Карл вот-вот улыбнется с порога и небрежно бросит:
– Кофе не остыл еще, думаю.
Он не шутит. Время не грозит Карлу костлявой кистью. Он не молодеет и не старится. Да и свою бархатную шапочку с кисточкой, раньше такие называли «фески», никогда не снимает; меняет только старомодный пиджак на тяжелый выцветший вишневый халат.
Грета совсем недавно поняла его секрет, а, может, просто думала, что поняла: если выглядишь и улыбаешься изо дня в день одинаково, время перестает тебя замечать. Перестает вслушиваться в твои сказки – ясно ведь, что все все-равно закончится и закончится хорошо – куда интересней за вечностью погоняться, чем считать, сколько зим этот сказочник Карл радуется первому снегу.
Карл улыбается и поправляет – я не сочиняю сказок, я передаю истории, я – историк! А ты, Грета, лучше всех на свете рисуешь на облаках сливок ветер. Да и кофе твой под стать – темнее февральской ночи и пахнет как в гареме у шейха. Шутник.
Грета снова поймала себя на мысли и вздохнула. А ведь Карл учил ее, что думать нужно только в случае крайней необходимости. А куда подевались очки это не повод предаваться сему занятию, это лишняя трата сил.
– Вот скажем, вчера, – улыбался Карл, – ты все удивлялась, откуда над рекой за ночь появился хрустальный мост, а над ним покрова из живых цветов. Просто ты захотела, чтобы он был, но не подумала об этом. Вот он и появился. А если бы подумала, все – никакого моста, никаких цветов.
– Ужас, – Грета вспомнила, как тогда удивилась, и поскорее, пока не начался дождь, поспешила выгулять любимую чашку Карла.
Дождь чашка не очень любила, хотя сам Карл считал, что дождевые капли в кофе, это философский камень, священный Грааль и бог знает что еще. Вот и приходилось подчиняться этому пестрому кусочку глины, заделывать ласковыми словами маленькие трещинки, что образовались от времени, и не ставить на мокрую траву.
Карл повторял, что все в этом мире зависит от этой чашки и кофе, который он выпьет из нее на рассвете. Если в кофе есть корица и утренний туман, тени случайных прохожих и синева облаков, то все будет путем, а если кофе скучный, просто с сахаром и сливками, тогда пиши-пропало. Мир начнет трескаться по швам просто потому, что Грета не выгуляла эту самую чашку и не сварила особенный кофе.