Шрифт:
У меня гитара есть — расступитесь, стены!
Век свободы не видать из-за злой фортуны!
Перережьте горло мне, перережьте вены —
Только не порвите серебряные струны!
Так поют сейчас наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности» и никого не волнует, никому не западает в память и существует в разреженном пространстве — вне народа и без народа, услаждая лишь слух начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести граммов, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции старинного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить — на всю страну, на весь мир — то-то радовались бы люди...»
Арест и лагерь сделали А.Синявского осторожным конспиратором — он не назвал фамилии Высоцкого в статье, не желая ему навредить.
Когда Высоцкий только пришел на «Таганку», он был очень дружен с Эдуардом Арутюняном, Борисом Буткеевым, Эдуардом Кошманом — и все это были «пьющие ребята». Да и сам театр будут часто называть «театром пьющих мужчин». Неоднократное «нарушение режима» этой компанией привело 3 октября к заседанию месткома с повесткой «о недопустимом поведении артистов Высоцкого и Кошмана». Предупредили... Не внял и на неделю уехал в Белоруссию на съемки. 15 октября — новое осуждающее собрание.
К этому времени в театре сформировалось ядро довольно сильных актеров, и было мнение оставить человек 20 — 25 при прежнем фонде заработной платы. Желание актеров зарабатывать больше привело к очень острому обсуждению и осуждению. Больше всех кричал А.Васильев: «Уволить! Выгнать!» Не выгнали, объявили выговор. Ю.Любимов категорически настаивает на добровольно-принудительном лечении.
15 ноября Высоцкий добровольно без конвоя ложится в больницу № 8 им. З.П. Соловьева. В то время эта специализированная психоневрологическая больница на Шаболовке, как ласково ее называли сами врачи — «соловьевка», считалась одной из лучших в России. Попасть туда на лечение было сложно, больных клали в «соловьевку» только по направлению диспансерного отделения больницы. На этот раз «направлением» послужила просьба Ю.Любимова.
Вспоминает психиатр Алла Машенджинова, которая на протяжении многих лет была лечащим врачом Высоцкого: «Как-то ко мне в больницу приехал художественный руководитель Театра на Таганке Юрий Любимов и попросил отпускать Володю на спектакли. Я согласилась, но только с сопровождением. За Володей вечером приходила машина, и я попросила аспиранта Мишу Буянова сопровождать Высоцкого в театр. Попасть тогда на «Таганку» было невозможно, и Миша с радостью согласился. Он несколько раз сопровождал Высоцкого до театра и обратно. Конечно, до конца поверить в то, что он болен, Володя не мог. Ему казалось, что если захотеть, то пить можно бросить самостоятельно. Часто навещала Высоцкого его жена Людмила, которая приходила в больницу вместе с детьми».
Вспомнила Алла Вениаминовна и звонок к матери Владимира, который состоялся, когда сын впервые попал в эту больницу: "Если бы она проявила хотя бы сотую долю того внимания, с которым участвовала в посмертном признании имени Высоцкого, для Володиного выздоровления это было бы жизненно важно. Она была жестким человеком. Как Володя мне тогда сказал: «Да не звоните вы ей, она все равно ко мне не придет...» Обычно меня осаждали родители других больных, чтобы рассказать историю болезни своих детей. Мать Владимира на мой звонок ответила строго: «Нечего мне звонить, он взрослый»". Больше А.Машенджинова ей не звонила.
В.Высоцкий — И.Кохановскому: «А теперь вот что. Письмо твое получил, будучи в алкогольной больнице, куда лег по настоянию дирекции своей после большого загула. Отдохнул, вылечился, на этот раз, по-моему, окончательно, хотя — зарекалась ворона не клевать, но... хочется верить. Прочитал уйму книг. Набрался характерностей, понаблюдал психов. Один псих, параноик в тихой форме, писал оды, посвященные главврачу, и мерзким голосом читал их в уборной...
Сейчас я здоров, все наладилось. Коля Губенко уходит сниматься, и я буду играть Керенского, Гитлера и Чаплина вместо него. Мандраж страшный, но — ничего. Не впервой!
Вот, пожалуй, пока все. Пиши мне, Васечек, стихи присылай. Теперь будем писать почаще. Извини, что без юмора, не тот я уж, не тот. Постараюсь исправиться. Обнимаю тебя и целую. Васек».
Впечатления от пребывания в больнице стали сюжетом песни, написанной сразу же после выхода:
Куда там Достоевскому с «Записками...» известными!
Увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю про жизнь нашу убогую!
Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы!
Он пробыл в больнице до 6 декабря. Лечение, действительно, помогло, и какое-то время ему казалось, что пришло избавление. Ремиссия продолжалась около двух лет, и он держался даже, казалось бы, в самой располагающей для выпивки обстановке.
Вспоминает А.Городницкий: «В шестьдесят пятом году во время служебной командировки в Москву я позвонил ему домой. Встретились. Это был, по существу, единственный раз, когда мы просидели с ним у него дома всю ночь. Пели песни, разговаривали. Помню, он отказался от налитой рюмки, а когда я начал подначивать его, чтобы он все-таки выпил, грустно сказал: "Погоди, Саня, и ты еще доживешь до того, что будешь отказываться"».