Этот не вмешивающийся в действие мужицкий фон — важ­нейший смысловой знак спектакля. Это — наблюдающие, глазею­щие. Те, кто не вмешивается в драку, хотя и могут вмешаться. Что-то про себя надумав, мужик все-таки дергает за веревку, и от этого колокола содрогается государство «от Казани до Муромских лесов» и тонет Русь в крови виновных и невиновных. Мужики распевают слова Высоцкого: «Теперя вовсе не понять: и тут висятъ, и там висять», и по обе стороны сцены вздергивались два костюма, один мужицкий, с подрагивающими из-под портов лаптями, другой — дворянский.

Когда Высоцкий написал эти куплеты, музыкальной обработ­кой их занялся композитор Юрий Буцко, оформлявший спектакль. Он несколько сократил строки, и это вызвало ревностную реакцию Высоцкого:

— Это почему вы, Юрий Маркович, мои тексты сократили?

— Не входят в музыкальную фразу. Фраза имеет свою структу­ру, и необходимость ее повтора потребовала сокращений.

— А, значит, у вас не входит, а у меня входит?..

Он вообще редко соглашался на работу с профессиональными композиторами и говорил, что «получается, может быть, лучше, чем у меня, но совсем не то, что я хотел сказать...».

В.Золотухин и В.Смехов в своих воспоминаниях о Высоцком почти слово в слово рассказывают о диалоге между ним и Н.Эрд­маном, который произошел на репетиции «Пугачева»:

— Николай Робертович, вы что-нибудь сейчас пишете?

— А вы, Володя?

— Пишу... на магнитофоны...

— А я на в-в-века. (Эрдман слегка заикался).

— Да я, честно говоря, тоже на них кошусь...

— Коситесь. У вас получается. Слышу — телевизор... Слышу — вы. Вы понимаете, что это такое, когда поэта можно узнать по стро­ке? Вы — мастер, Володя.

Слушая и принимая близко к сердцу песни Высоцкого, Эрдман признавался ему: «Вы можете то, чего не можем мы... Это настоя­щая поэзия. Мы можем интермедии, сценарии, те же стихи, но та­кого внутреннего поворота нам не одолеть, не постигнуть...»

А как приятно было слышать Высоцкому однажды сказанное Эрдманом: «Это что, вы сами сочинили? А так похоже на народную песню». Это было признание старым мастером молодого таланта. Мнение Н.Эрдмана ценилось очень высоко, не зря его называли от­цом эстетической и этической платформы Театра на Таганке, где он проработал бок о бок с Любимовым шесть лет.

Высоцкий в «Пугачеве» играл Хлопушу, уральского каторжни­ка, рвущегося к Пугачеву: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Или исцеленье калекам? ...Проведите меня к нему-у-у, Я хочу ви-и-и-деть эт-т-т-т-т-того че-ло-ве-ка-а-а», — уже из-за кулис несся нетерпеливый крик. Голый до пояса, закованный в цепи, окруженный верными Пугачеву воинами, Хлопуша Высоц­кого рассказывал свою биографию — «отчаянного негодяя и мо­шенника, убийцы и каторжника», посланного губернатором убить Пугачева, который заставил трепетать целую империю. Хлопуше обещали свободу и деньги, но он остался «бунтовщиком, местью в скормленным».

Роль Хлопуши небольшая — в ней нет и сорока стихотворных строк. Но Высоцкий сделал ее чуть ли не главной, возложив на сво­его героя огромный идейный и эмоциональный груз. По выраже­нию Н.Крымовой, это была «роль-крик, но не краткий, а особой го­лосовой протяженности».

Своим впечатлением от игры Высоцкого делится его коллега по театру А.Сабинин: «В Хлопуше совпало все! Его поэтическая сущ­ность была шире, чем те возможности, которые до этой роли давал ему театр. И все, чем наградила его природа, — талант, широта на­туры, яростный темперамент, — все это сошлось в Хлопуше!

На прогоне Володя рвался вперед, рвался из этих цепей, а в конце зала стоял Любимов... И Володя хрипел, рычал: «Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека».

Володя делал ударение — этого! человека и делал жест в сто­рону Любимова! Это был момент истины — два больших таланта соединились воедино! Потом актеры спустились со сцены, Юрий Петрович подошел сделать замечания... Затем взял Володю за за­гривок, привлек к себе и поцеловал...»

О том, как он играл эту роль, можно узнать по одной из мно­гочисленных рецензий на спектакль. Ю.Головашенко («Советская культура», 14 декабря 1967 года): «Поэтичность и огневой темпера­мент слагают своеобразный сценический характер Хлопуши в ис­полнении Высоцкого. Уральский каторжник, стремящийся к Пуга­чеву, передает в спектакле неистовый мятежный взлет, характерный для размаха «пугачевщины», взлет, сделавший крестьянское вос­стание таким устрашающим для самодержавия. Слушая Хлопушу-Высоцкого, словно видишь за ним взвихренную, взбунтовавшую­ся народную массу, вспененную могучую лаву, неудержимый по­ток, разлившийся по царской России. Своеобразный голос артиста способствует силе впечатления, его оттенки как нельзя больше со­ответствуют характеру Хлопуши, воплощенному в строках есенин­ских стихов, — сложной человеческой судьбе, надорванному, но не сломленному человеческому духу».

С.Есенин сам очень любил читать монолог Хлопуши. Впервые он читал поэму 6 августа 1921 года в знаменитом «Литературном особняке» на Арбате.

Сохранилась запись голоса Есенина, которую не раз очень вни­мательно прослушал Высоцкий. Важны были для Высоцкого и «по­казы» есенинской интонации Н.Эрдманом, хорошо знавшим Есе­нина.

Есть воспоминания А.М.Горького о чтении Есениным этого мо­нолога: «...когда Есенин читал этот монолог, он всегда бледнел, с него капал пот, он доходил до такой степени нервного напряжения, что сам себе ногтями пробивал ладони до крови каждый раз. Го­лос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изу­мительно искренне, с невероятною силою прозвучало неоднократ­но и в разных тонах повторенное требование каторжника: «Я хочу видеть этого человека!» И великолепно был передан страх: «Где он? Где? Неужели его нет?» Даже не верилось, что этот маленький че­ловек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью!»